***

Наивная зависть к десятому классу…
Стать старше хотелось не мне одному,
когда по призыву июньскому сразу
те парни из школы ушли на войну.

А раньше, зимой, юбилею навстречу,
а может быть, так… не упомнишь всего…
был в школе у нас поэтический вечер.
Учитель-словесник готовил его.

Убранство нехитрое школьного зала.
Уж «сцена» готова, и Демон одет.
«Артистов» то в жар, а то в холод бросало.
Над сценою в рамке — великий поэт.
Пророческий взгляд рокового портрета!
Тогда я тревогу в себе погасил…
Но Лермонтов в скорбных своих эполетах
глазами войны на мальчишек косил!

Солдаты, мальчишки — невольники чести,
вы слышали голос снарядов и мин…
В июньскую полночь шагнули все вместе.
Домой не вернулся никто. Ни один.
Витали над вами великие строки.
Рыдала солдаткой великая Русь.
А вам и в строю вспоминались уроки
да «Сон», что учитель читал наизусть.

Не сразу до школы та весть долетела.
Старик обомлел. Словно раненый, сник.
Сильнее с тех пор под лопаткой болело, —
не мог пережить, что он пе́режил их.
А нам, малышам, стало страшно и странно,
когда он заплакал, начав говорить,
что бабке Мишеля в деревне Тарханы
гусара-поэта пришлось хоронить.

…Портреты: весь класс, весь тогдашний десятый.
Есть в школьных музеях пронзительный свет.
Ребята в последний свой вечер засняты.
На стендах портрета словесника нет.

Спасибо за милость, мой ангел-хранитель,
за жизнь,
что мне доброй судьбою дана…

Вчера мне приснилось: я — школьный учитель.
Иду на уроки. И завтра — война.

Родине

Разбег твоих рек, как разлив серебра…
Есть праведный смысл в их бессмертном движенье:
любая, пусть малая, капля добра
не сгинет, а будет иметь продолженье.

Напев старины, неподвластный векам,
и спутника шёпот в полночном эфире…
И люди, привыкшие к точным словам:
«Впервые в истории», «Первые в мире».

***

Наш путь ещё только начат.
Нам многое в жизни надо.
Мы люди, а это значит —
искатели кладов.

В глубинах таятся слитки.
Мир так бесконечно сложен.
Он искренен и улыбкой,
и болью своей подкожной.

Суметь бы сквозь ярость битвы,
сквозь века стальное presto
услышать сердец молитвы,
осмыслить речей подтексты.

И той, что с тобою рядом,
тревоги понять и слёзы,
понять
отрешённость взгляда,
далёкого, будто звёзды.

***

Роднее родных нас нужда воспитала.
Нас школа Беда не гнушалась учить.
Нам с детства тепла и еды не хватало,
а что о другом говорить…

Но всё ж разгорались сырые поленья,
и бледная, но наступала весна.
Я помню твой смех на большой перемене
и майские ночи без сна.

Орешник, обрызганный солнечной пылью…
На соснах промёрзших вскипает смола…
Как всё это в давние дни полюбили!

И нынче мы те же, какими и были…
Ты это сумела, смогла.

Как прежде, волнуют цветение липы
и струйки дождя на вагонном стекле,
огня беспокойные алые всхлипы
и тихие блёстки в золе.

И в мантии тины смешной головастик.
Капель. Под окном воробьиная рать.
Всё это и было и есть наше счастье,
а новое глупо искать.

Хоть звали и нас поднебесные дали,
манил океанов жемчужный прибой,
всю жизнь мы земное тепло собирали.
Мы очень богаты с тобой.

Сквозь тёплые сумерки талого снега
струится чуть тлеющих почек настой…
Ты ивою тонкой в зелёных побегах
стоишь над живою водой…

***

Признательность — единственный мой бог.
Противник понуканьям и приказам,
я смог понять, я сам усвоить смог,
сколь многому
и многим я обязан.

Обязан милой снежной стороне,
ненастью и сверкающему полдню,
и людям, что погибли на войне,
которую не по рассказам помню.

С тех пор моя дорога нелегка.
Открыл я, простотой обезоружен,
что цену крови знал мой ОТК,
что совести Знак качества не нужен.

Мы возникали из руин и мглы
со всей страной, от ран изнемогавшей.
Не обходили острые углы
все те, кто был испытанней и старше.

Я знал Икаров звёздного пути.
Им жизни
в этой жизни не хватило.
Каких героев не могла спасти
Земля, что их без памяти любила!

А мы живём, и помня и скорбя,
глядят на нас их молодые лица.
За всё, что каждый сделал для тебя,
у сердца
сил не хватит расплатиться…

Ополченье

Во мраке с горя сгорбились мосты.
Тревожно площадей сердцебиенье…
На запад уходило ополченье —
потомственная гвардия Москвы.
Рабочие, врачи, учителя,
отставку не приняв военкоматов,
сапог не получив и автоматов,
ушли в незащищённые поля.
Кто помнит их последние слова
в последнем и решительном сраженье?
Безмолвна затемнённая Москва.
Убиты летописцы ополченья.

…Мы нынче очень празднично живём,
и многие печали позабыты.
Вокруг грохочут песни в стиле бита,
и ночью так же солнечно, как днём.
Но изредка тревожат наши сны
те люди с беззащитною улыбкой,
кто с книгой, кто с указкой, кто со скрипкой —
пронзительная исповедь войны!
Я слышу их неровные шаги.
Я вижу строй их, нервный и неровный.
Я знаю:
в битве дрогнули враги
пред высшим —
перед мужеством духовным.
И если мы по духу москвичи, —
мы тех людей живое отраженье.
В сердцах у нас их мужество звучит,
и строится в колонны ополченье…

***

Не знаю я, как стать счастливым.
Но знаю я из детских дней:
влюбиться самому — не диво,
любимым быть — куда трудней.

Прийти спокойно, молчаливо
к тому, что сызмальства влекло…
Талантом козырять — не диво,
полезным стать не так легко.

Да будет
ныне
нужен людям
твой риск, расчёт, твой скромный стих,
и жизнь, неброская по сути,
необходима для других.

Не надо звать на помощь бога,
бежать из города в село…
Для жизни надо так немного:
быть честным. Только и всего.

***

Удачи голос с детства нам знаком.
Плющом рекламы праздники повиты.
По-королевски солнечная свита
идёт с любым весёлым пустяком.
Походка счастья издали слышна,
нарядно медных труб сопровожденье…

Беда приходит без предупреждения.
Одна. Слепа. Внезапна, как война.

***

Не жди полонезов мажорных,
но будь благодарен судьбе,
когда не парады, а штормы
она посылает тебе.
И сердцем, пока ещё чистым,
назначь себе высшую цель.
Ты вспомни обет декабристов,
в кавказском предгорье дуэль.
Не хнычь «не везёт» и «не светит…».
Всем светит. Лишь надобно знать:
не всякую жизнь на планете
дозволено жизнью назвать.
Взойди на дымящийся кратер.
Будь первым в суровой страде.
Запомни: неясный характер
судьба проверяет в беде.
Ты стань для товарищей гимном,
под пули иди в полный рост,
лети выше солнца и гибни
в холодных объятиях звёзд.
Пусть светом, и тьмою, и болью,
не страхом земного суда,
великой и гордой любовью
тебя испытает судьба.
А если волшебная рыбка
полегче придумает жизнь,
от этой подачки с улыбкой
ты в юности
сам откажись.

***

Арфа.
Санки.
Дворец пионеров.
На окраинах города — бой.
За несмелою девочкой Верой
снежный путь затемнённой Москвой…

В сорок первом метельном, суровом
что мальчишки в той арфе нашли?
Мы тащили её по сугробам,
к Вере в дом по ступенькам несли,
где тепла до обидного мало,
где крестами — бинты на окне,
где Бетховен (портрет из журнала)
над кушеткой висел на стене.
Если б в эту декабрьскую стужу
вдруг увидеть нам мюнхенский зал,
где ефрейтор, берясь за оружье,
в исступленье Бетховена слушал,
сам себе возводя пьедестал, —
если б знать, что под музыку эту,
Богом числя себя наяву,
он кровавою бредил победой,
посылая полки на Москву!

…В залах памяти, строгих и гулких,
звуки дальние горестных лет
неотчётливы. В том переулке
нет той двери и девочки нет.
Но невидимой детской рукою
смыты вехи и грани времён.
Композитор не глух. Под Москвою
он в кровавых боях оглушён.
Истязаем последнею песней,
он сгорал от мучительных дум.

В комнатушке, холодной и тесной,
слышен стон замерзающих струн…

***

Слова как люди. Надо их беречь.
Я верю в силу сказанного слова.
Прямая (в полном смысле слова)
речь —
первооснова
доброго и злого.

Я знаю:
мир от нежных слов расцвёл,
что мать роняла в колыбель дитяти…
Я верю:
Гитлер смерть свою нашёл
не только от снарядов —
от проклятий…

Всегда права народная молва.
В ней нет уничижения и лести.
И были в мире рождены сперва
наивные и честные слова.
Их, как людей, пытались
обесчестить…

Не изменяй значенью древних слов.
Они звучат и нежно и грозово.
В наш век они слышней колоколов.
Я верю в силу сказанного слова.

Друзья

Уйдут случайные, уйдут
и слишком ласковые тоже.
В беде тебя не предадут
лишь те, кто сдержанней и строже.

Они грехи твои простят.
Но, всех внимательней на свете,
твой первый равнодушный взгляд
они, пристрастные, заметят.

Заслышав ложь, почуяв лесть,
печальные, забьют тревогу
и снисходительную спесь
простить и пережить не смогут.

Настанет день, когда они
тебе покажутся врагами.
Будь честен. Боже сохрани
держать за пазухою камень.

Прими их горькие слова.
Прямей их в жизни не услышишь.
Друзей высокие права
всех человечьих прав превыше.

И если даже дрогнет мир
и вспыхнет горестное пламя,
в последний час, в предсмертный миг
друзья останутся друзьями.

Весенний дождь

Весенний дождь, бесстрашный
и влюблённый, —
я жизнь свою до капли отдавал…
Был тусклым мир, а нынче стал зелёным…
Не я ли этот мир преображал?

Со мной покоя не было и сладу.
Я в свете брызг, в серебряной пыли
от счастья плакал, и на землю падал,
и тёплый пар струился от земли.

Родной земли неведомые дали!
Я мчался то в пустыню, то на БАМ,
и дети мне ладони подставляли
и прижимали капельки к губам.

Я был гвоздём весеннего сезона.
О ветреные праздники мои!
Да, это я блистал бесцеремонно
в чужих глазах слезинками любви.

…Увы! С годами сердце холодеет.
Слезинки замерзают на лету.
Душа, как небо, медленно зимеет,
и солнечных я радостей не жду.

И только мысль не терпит увяданья.
Пускай уходит солнце на ночлег…
Резон раздумий есть в похолоданье.
Я — дождик, превращающийся в снег.

Я вновь лечу, души своей не чая,
в просторах милой северной земли,
сердца, луга и горы заключая
в метельные объятия свои.

***

Как Вы могли влюбиться столь стремительно?
Вы мне твердите: «Нет пути назад…»
Но, может, здесь не женская решительность,
а век наш бесшабашный виноват?
В нём столько парадоксов и смещений,
и проходимец гению — сосед,
и женская стремительность решений
так сходна
с невозвратностью ракет…

***

Я много счастливцев на свете видал,
а этот был самым счастливым.
Представьте: громада морщинистых скал,
седая тональность залива.

В кустах — паутина рыбацких сетей.
Бревенчатый сруб, от времени бурый.
Бесчисленность звёзд, шесть ступенек
к воде.
Собака по имени Хьюрра.

Ватага сиреневоглазых щенят.
Протяжная песня далёкого бора.
Он так был, поверьте, несметно богат, —
владенья его не нуждались в заборах.

Да разве кому-нибудь в мире дано
упрятать, укрыть, удержать частоколом
и птиц, прилетающих петь под окно,
и пчёл, отлетающих с грузом тяжёлым.

Здесь каждый свободе и равенству рад.
Здесь солнечный зайчик в движеньях
не скован.
Новится родник. И, не зная преград,
бежит по полянам огонь вересковый.

…Иные летят надо мной облака,
их тени тот давешний образ не застят.
Я помню спокойную речь рыбака,
глаза, что полны небесами и счастьем.

У каждого времени — свой циферблат,
у каждого радость в своих измереньях.
И кто-то стал сказочно нынче богат,
а кто-то споткнулся на скользких ступенях…

И плачет приличный вполне человек,
до мнимых высот не успев дотянуться.
А солнце, а дождик, а ветер, а снег
так дёшево нам достаются…

***

Как любовь, нечаянно-незвано,
словно удивляясь, что пришла,
песня
возникает из тумана.
Из дождя.
Из летнего тепла.

С тихим звоном опадают росы.
Свежестью пахнуло от реки…
И садятся на руки стрекозы,
словно знаки нотные, легки.

Слепой баянист

Вдалеке свет рекламы непышной
да гитар разухабистый звон.
Каждый вечер выходит неслышно
и садится на лавочку он.
Ах, стемнело безжалостно рано,
и напрасно так месяц лучист…
Постарели мехи у баяна,
постарел полковой баянист.
Он всё помнит, тот пепельно-серый
остов с детства знакомой избы.
Он стрелял — и вставали «пантеры»
перед ним, молодым, на дыбы.
Вспоминает танкистов-мальчишек,
среди ночи команду «Подъём!»
и последнюю алую вспышку
в искорёженном танке своём.
Он часами сидит неподвижно…
Иногда встрепенётся, вздохнёт,
усмехнётся себе
и чуть слышно,
словно нехотя, вдруг запоёт.
Он поёт про ударную силу
и гвардейских дивизий маршрут,
о девчатах, что ждут своих милых
(в песнях все они преданно ждут).
И о звёздах поёт он прекрасных,
как сияли солдату они.
…Словно вспомнив тревогу, погаснут
в окнах старого дома огни.

***

Изба курная ныне позабыта.
Многоэтажный деревенский быт…
Подержанная «Волга» деловито
просёлочной дорогою пылит.

На крышах в позах утренней зарядки,
гордясь возникшей близостью к Москве,
как призраки культуры и достатка,
стоят антенны местного ТВ.

Но по привычке в жаркие погоды,
когда тепло не с неба — от земли,
посланцами несдавшейся природы
стучатся в стёкла грустные шмели.

И птицы, день вчерашний вспоминая,
покатых крыш соломенный уют,
над улицами юными летая,
о старых гнёздах о своих поют.

Невдалеке, за ближним косогором,
где травяной не вытравлен покров,
величественно шествуют коровы —
последнее правительство лугов.

***

К сенсациям резко возрос интерес.
Порою мы вновь доверяем наитию…
Подавлены массой сверхновых чудес,
случайностью мы объясняем открытия.

Во власти и в сласти рекламных огней
в удачливом малом мы чествуем гения
и спорим в компаниях — что же важней:
недели труда или миг озарения?

Бессмысленен этот поверхностный спор.
Наука, как встарь, доверяет выносливым.
…О, сколько учился великий помор
и сколько стерпел, чтобы стать Ломоносовым!

***

Стояла школа на Грузинах.
Родной мой Пресненский район!
Музеи, рынок, магазины,
и зоопарк, и стадион…
О ветры жизни предвоенной!
Стремленье петь, дружить, летать,
науку грызть. На переменах
соблазн с уроков убежать…
Перед звериной цитаделью,
куда пускали за гроши,
в ту пору все благоговели —
и взрослые и малыши.
А мне неловко было, странно
сбегать с уроков в зоопарк,
где видишь — каплю океана,
кусочек прерий и саванны,
чужих земель и свет и мрак.
Бежит, зовёт друзей ватага,
я ж потолкаюсь — и уйду.
Мне интересней кот-бродяга,
милей дворняга-бедолага,
чем экзотичный какаду.
В неволе звери пресневели.
И, неожиданно малы,
смирней, чем голуби, сидели
на гладких жёрдочках орлы.
Там львы рассеянно бродили
без воздуха и без травы.
Их шкуры выцветшие были
как бы потёртые ковры.
Как будто ноги вытирало
всё человечество о них…
Глаза слезились у марала.
Зубр мощной головой поник.
Смирилась с вечным пленом лама.
Волчата — вот уж сорванцы,
и те притихли.
Но упрямо
по воскресениям отцы
молодцеватою походкой
вели сюда своих детей.

Томились звери за решёткой,
и раздавался смех людей.

Судьба

новатором была

И, раньше, чем в кино,
Жизнь

отменила амплуа

Уже давным-давно.

Казалось: вот она —

любовь,

Джульетта,

героиня…

А роль досталась ей без слов,
Судьба — немой рабыни.

Чертовски гранд-кокет мила,
Захватывает дух.
Но жизнь прошла

на амплуа

Комических старух.

А было…

сердце сжав в груди,

Как главный талисман,
Брела девчушка

впереди

Отряда партизан.

Силенки где она брала
Их за собой вести?
Но может, Жанна д'Арк

была

Такой же травести?

Как бесхарактерен

порой

Характерный артист!
Труслив и мелочен герой
И на руку нечист…

А резонер

мудрейшим слыл,

Да вот попал впросак.
А кто

в ракете к звёздам взмыл —

Герой или простак?

Вся жизнь у трагика —

мажор,

А комик

пьян от боли…

Судьба,

как главный режиссёр,

Расписывает роли.

***

Забыты наши споры и советы.
Я всё привык обдумывать один.
Вчера опять звонили из газеты —
я в пятницу лечу на Сахалин.

Мы всё боимся дальних не обидеть,
а близкие потерпят и поймут.
Ты в этот день хотел меня увидеть
нена́долго. На несколько минут…

Уже давно судьба нас разбросала,
а раньше — друг без друга ни ногой.
Судьба бороться с буднями устала,
побеждена Всесильной Суетой.

И всё же, сердце чуткое, сознайся:
в эпоху песен массовых и встреч
мы дружб отдельных частные хозяйства
и сами не пытаемся сберечь.

Но есть интимность даже в чувстве долга.
Я улетаю… Ты лежишь больной…
Растут плотины, и мельчает Волга,
и мы живём на улице одной.

Бездушье

Люди умирают не в больницах.
Пусть страшны и язвы и бронхит, —
от недугов можно излечиться.
Как спасти нам души от обид?

Жизнь людскую долго ли разрушить?
Сразу, без сомнений, до конца…
Души погибают от бездушья
и от бессердечности
сердца.

Курьерша

Вы снова идёте по старой Неглинной.
Какой она раньше казалась недлинной!
А нынче…
Вы тихо вздохнули.
— Устала,
с трудом одолела четыре квартала.
Но я мимо древних строений с любовью,
как прежде, хожу, хоть убавилось силы.
Вот здесь жил —
квартира налево —
Прокофьев,
ему корректуры симфоний носила.
Всё просит, бывало: «Галина Андревна!
Минутку… Я только штрихи дорисую».
По имени-отчеству звал непременно
меня, представляешь, девчонку простую.
Да разве забудется в жизни такое!
Хотя всё труднее работать — не скрою.
Конец наступает курьерской карьере.
А Гоголя помнишь? «Курьеры! Курьеры!..»
Я в детстве застала спектакли у Корша.
(Была наша матушка там билетёршей.)
Девчонкой я бегать в театр пристрастилась,
с тех пор я к искусству бочком прилепилась…
Не то чтоб по прошлым годам ностальгия —
у авторов нынешних ритмы другие.
Они, как джигиты в дорожной пыли,
седлают лихие свои «Жигули».
Да разве поспеть мне с тяжёлой авоськой
за ними в троллейбусе нашем московском?
Ах нет, я с годами не делаюсь злее.
Они, молодые, старушку жалеют.
Кто чаем меня напоит на дорожку,
кто сунет в ладошку помятую трёшку.
А нынче
директор прикрикнул на зама
(кому-то там в срок не пришла телеграмма).
«Пусть сбегает… — вспыхнул он, — сбегает наша
курьерша. Ну как её? Даша ли, Маша…
Слоняются
(тут закричал он)
без дела!
У нас производство — не дом престарелых!»
Представь, наш директор сказал эту фразу.
Он, правда, работник в издательстве новый
(он брошен сюда из системы «Мосгаза»),
да раньше у нас не бывало такого…
Я это нечаянно всё услыхала:
тот адрес ждала и под дверью стояла.
Как бросило в дрожь до холодного пота…
Ведь я не смогу без привычной работы…
Писателю первую вёрстку несу я —
как будто о собственной песне тоскую…
В цене нынче стали хорошие книжки!
Да, всё ничего бы… Вот только одышка
замучила…

Дорогой февральскою заледенелой
вы снова идёте в толпе чёрно-белой.
Вокруг чьи-то лица, машин вереницы,
как будущих глав торопливых страницы,
да падают хлопья тяжёлого снега:
«Пусть сбегает, сбегает,
сбегает,
сбе-га…»

***

…И станет почва вязкой и болотной,
и надо будет сдерживать себя.
Руби наотмашь
и живи полетно,
пока с тобой считается судьба!
Да будут ближе к небу наши гнёзда, —
пока во имя модной новизны
ещё не всё зарифмовали звёзды,
пока не все сердца приземлены.
Сквозь зла и злата сумрачную плесень
сумей взлететь, взлететь на страх врагам,
покуда мы в безмолвии и песне
верны себе.
И люди верят нам.
Пока ещё не доконали стрессы,
пока ещё не затянул уют,
пока подруги,
словно стюардессы,
нам взлётные конфетки подают.

Умение слушать

Утратили люди умение слушать.
Затянуты тиною уши, что лужицы…
Мы можем построить, мы можем разрушить,
но даже к себе не умеем прислушаться.
Мы все говорим, кто прямей, кто окольней,
мы все рассуждаем, кто глупо, кто миленько…
Когда-то был голос как звон колокольный…
(Мы даже не звонницы, мы — говорилинки.)
Мы с детства вступаем в словесные прения.
У всех выступления. Все — в упоении.
Порой подтверждаем не делом, а речью
под солнцем величье своё человечье.
Конечно, мы — боги. Конечно, цари мы.
Хозяева солнечной нашей обители.
Мы так о природе умно говорили,
но разве не мы эту землю обидели?
Наносят ей раны железные краны.
В лесу раздаются глухие удары.
И в роли новейшей, грохочущей кары
свирепствуют гордо электрогитары…
Третичные сосны не сгнили, а спилены,
их хор акапелльный давно позабыли мы,
и тайны дождей, принесённые с неба,
и шёпот отроческий первого снега.
Когда ж мы успели так высушить душу?
Хоть к голосу сердца бы стать повнимательней…
Умели бы слушать! Умели бы слушать!
А слушаться — необязательно.

***

Поэзия — всегда загадка.
Поэзия мертва,
когда
она и правильно и гладко
течёт, как сонная вода.

Стихи должны взрывать запруды.
Не рифмы — рифы им нужны.
Поэзию
рождает чудо
и ощущенье новизны.

Душа

…Я душу сдал на комиссию.
Оценщик седой и опытный
её оглядел придирчиво
и тихо пробормотал:
— Душа как душа… Не новая…
Кой-где уже тронута молью…
Не раз подвергалась чистке
наивная ваша душа.
Вы к ней относились неважно.
Она была в переделках,
вот видите — здесь царапины, а тут вы её прожгли.
Надо бы осторожней,
душа ведь огня боится,
всякие потрясения — это душе как смерть.
Потом, скажу откровенно:
наша она, родимая…
— Знаете, — он хихикнул, —
такие сейчас не в моде.
Напротив есть мастерская,
попробуйте к ним зайдите,
может, ещё удастся её перелицевать…
Сделайте покороче, более современной,
чтобы от ультрамодных было не отличить.
Я, честно-то, сам не очень…
нелепые эти фасоны,
но что поделаешь… нынче хозяин не я, а спрос.
А так… что вам дать за душу?
Цена вас едва ль устроит,
ведь я же не Мефистофель,
я только товаровед…

***

Я знаю этих сказок прозу, —
кулисы клубные в пыли,
когда снимают Дед-Морозы
седые бороды свои…

Ещё в предбаннике волненье,
хвост в гардероб змеисто-длинный…
Но ниспадает на колени
пурга бумажная легнина.

Ещё играет фортепьяно
в фойе неубранном победно…
Но осыпаются румяна
со щёк морщинистых и бледных.

А в памяти — стихов стихия,
интриги злых, нечистых сил
и чудеса недорогие,
что он на сцене не впервые
по воле авторской творил.

Воздушных замков очертанья,
пустых словес белёсый
и обещаний,
обещаний
неистощимый серпантин…

И остаётся Дед-Морозу
обряд последний сотворить:
в пиджак пошива «Красной Розы»
кафтан пурпурный превратить.

Вокруг — иных интриг приметы
и вкус реальности во рту
от горьковатой сигареты
в уже не сказочном быту.

…А что же я
с такой опаской,
с такой тревогою порой
прощаюсь с ласковою сказкой
и театральной мишурой?

***

Отыскал я скульптора по фамилии Память,
попросил его сделать памятник
нашей с тобой любви.

В мастерской мне навстречу вышел
хилый старец с недобрым взглядом
и с усмешкой сказал: «Извольте».

Я отдал твои фотографии,
две анфас и одну (без ретуши) в профиль.
Он, прищурясь, взглянул на них
и откашлялся: «Всё понятно».

…Ждал я долго.
За это время прекратились звонки и встречи.
Стало ясно, что мы расстались окончательно,
навсегда.

Я настаивал, умолял,
чтобы скульптор скорей закончил
хоть эскиз о недавнем прошлом.
Я в работе ему советовал,
чтоб нашёл он счастливый ракурс,
чтоб использовал белый мрамор,
лепетал про графичность линий…
Впрочем, что для него, для метра,
все мои слова и подсказки,
если он отвергает самый художественный совет!
Наконец он сказал: «Готово!» —
и позвал к себе в мастерскую.

Взял с меня он не так уж много
(прейскурант у Памяти точный), —
те лишь годы, те дни и ночи,
что мы были с тобою вместе.

…Я теперь смотрю на любовь,
превратившуюся в скульптуру,
и уже не могу понять:
так ли всё это было с нами?

Впрочем, стоит ли быть дотошным?
Мы с тобою уйдём,
послушно
повинуясь законам жизни.

Остаётся в веках художник
Останавливающий Мгновенья.
Неожиданно
осязаемыми
станут наши печаль и нежность.
И любовь обретёт бессмертье.
И пророчеством станет память.
Это странно, непостижимо —
но я слышу из зала выставки
незнакомые голоса:
«Погляди на скульптуру эту…
Мне кого-то напоминает,
очень чётко напоминает,
но кого — не могу припомнить».

Впрочем, некоторые подходят,
поглядят на скульптуру мрачно
и промолвят сквозь зубы тихо:
«Разве это любовь земная?
Это чистой воды абстракция».

***

Нас слишком часто разлучали.
Друзьями сеялась вражда.
Нас только общие печали
не предавали никогда.

***

В понедельник туристы ушли.
На поляне остались окурки,
три бутылки, газеты, кожурки
да печальная стёртость земли.

Неужели мы тоже уйдём?
Ранним утром, морозным и грозным,
улетим к облюбованным звёздам
и покинем родительский дом?

Опустеет земное крыльцо,
и на нашей жилплощади старой
будут тлеть головешки пожаров
да останки вчерашних дворцов.

Даже воздух умеет гореть.
В этом сможем и мы убедиться,
если разума дрогнут границы, —
на земле обозначится смерть.

В звонких спектрах далёких миров
будут долго, мучительно сниться
нам поля одичавшей пшеницы,
первобытные вопли коров.

Век открытии и огненных тризн.
Мысль, проникшая в глубь мирозданья.
Новой бомбы идут испытанья.
Пуще прежнего моден туризм.

Совет терапевта

Нет, вы ничуть не ошиблись,
это действительно сердце.
Просто оно увеличено (гипертрофия явная),
но даже таких размеров
ему не под силу справиться
с объёмом его работы…
Вы видите тут аорту,
готовую разорваться
от судорожного напряжения,
от нестерпимой боли.
Печень… Вы правы тоже…
Она уродливо вздута.
(Это следы алкоголя,
тут налицо цирроз.)
В лёгких видны затемненья.
Да, да, никотинная копоть…
Поверьте, все эти фильтры
практически бесполезны,
как бесполезны в этом довольно преклонном
возрасте
горькие капли допинга, уколы энтузиазма.
Словом, когда вам кажется,
что жить вы уже не можете,
я советую вам взглянуть
на рентгеновский снимок города.

Душно… Парит…

От асфальта

Тянет гарью и смолой.
Мост, как каменное сальто,
Над застывшею рекой.

Сберегательная касса
(вход сюда из-за угла).
А за счастьем,

как за квасом,

Чья-то очередь прошла.

Дом осунувшийся прячет
Со следами слез глаза.
В переулке по-щенячьи
Завизжали тормоза.

Вдоль карниза — ржавый желоб.
Встала туча над Москвой.
…Умирает старый голубь,
Серый голубь городской.

***

А природы облик, как и встарь, державен…
Скалы да озёра, да высокий бор.
Что ты в ней увидишь, тихий горожанин?
Другом её станешь или вступишь в спор?

Сможешь ли, сумеешь ей внушить доверье?
Жизнь её проходит без словесной лжи.
В воздухе нагретом веточки деревьев,
словно бы тончайшие движения души…

***

Гром таинственный, молний огни —
всё могучую ель не касалось…
И она мне в далёкие дни
вечевой колокольней казалась.

Но пришёл легендарный апрель,
появились иные приметы.
Оказалась похожею ель
на конический корпус ракеты.

И, тревожно и грозно гудя,
как в предчувствии тяжкой работы,
отряхает слезинки дождя,
словно капли солёного пота…

***

Тополь прям. Он весь — стремленье вверх.
Вы его пригнувшимся не видели.
Он спокоен,
словно человек,
не предавший своего учителя.

***

До земли листвой дотронется,
заволнуется слегка,
ива —
вечная поклонница
синих глаз твоих, река.
И в твои объятья чистые,
как к родной сестре своей,
всё стремятся
серебристые
ручейки её ветвей…

***

Берег в дымке. Воздух свеж и мягок.
Хрупкое спокойствие листа.
Озера бесцветная бумага
по утрам прозрачна и чиста.

Осень вести грустные пророчит.
К берегу тихонько подойдя,
на воде выстукивает точки
пишущей машинкою дождя.

***

Пламя костра было щедрым на диво,
кровь угольков не застыла в золе…
Ветер
студёную воду с залива
гонит навстречу прогретой земле.

Скоро и это тепло нас покинет.
Солнце отводит от севера взгляд.
В этих краях даже птицами принят
встречи зимы молчаливый обряд.

Сваи подгнили на старом причале.
Поле готовит себя к холодам.
Только дворняги, как души печалей,
бродят, вздыхая, за мной по пятам.

Тянуться к богу света —
Судьба моя, подсолнуха.
Как было в это лето
И жарко мне, и солоно!

Ах, если б оглянулся!
Ведь темь заходит с темечка.
Тянулся все, тянулся,
А жизнь ушла на семечки…

***

Три берёзки Подмосковья,
три девчонки, три подруги.
Очень выгнутые брови,
очень замшевые брюки.

Три подруги, три берёзки.
Так глазёнки минометны,
так взволнованы причёски,
так знакомства мимолётны…

Он ушёл… Какая жалость!
Может, сразу постарею?
Кто скорее выйдет замуж?
Кто скорее, кто скорее?

Свадьба… Гости веселятся,
только боль ничто не скрасит,
Ах, не стоило цепляться
за придуманное счастье!

Взгляд становится умнее,
нить искусственная рвётся…
Кто найти себя сумеет,
кто скорее разведётся?

Всё боимся опозданья,
всё играем в лотерею.
Три берёзки, три страданья…
Кто скорее, кто скорее?

Игрушка

Ты меня примеряешь,
словно в ГУМе сапожки из замши.
Ты меня примиряешь
с тем, что, кроме тебя, я не смею хвалить никого.
Ты меня проверяешь —
какие у парня замашки?
Ты меня променяешь.
Только вот вопрос — на кого?

***

Пора до добра добраться,
пора открыть самому,
что можно, — без декораций,
по сердцу жить, по уму.

Банальны слова и лица,
и каждый сюжет знаком…
Но важно не становиться
до времени стариком.

Когда нам уже не двадцать,
так важно в себе спасти
способность не притираться,
умение удивляться
на долгом своём пути.

Есть твёрдое убежденье,
что взято не с потолка:
зависть — пора старенья,
и завязь её крепка.

Да, можно орать и драться,
иначе дадут под дых…
Но главное — не бояться
учиться у молодых.

***

…И жили в нас загадочные инки.
Страшили нас суровые поверья.
Тянулись к солнцу блёклые былинки,
мальчишки забирались на деревья.

Хватай руками солнечные дали!
Лови за звёзды сказочные были!
Как мамы вдохновенно причитали!
Как папы нас взволнованно лупили!

О Робин Гуды юности! С годами
взрослеющие зло и удручённо…
Вы падали созревшими плодами
к ногам своих застенчивых девчонок.

Но ссадины, добытые бесслезно,
мальчишечьи испытывали силы.
Ветвей корявых сумрачные гнёзда
вас к стартам реактивным выносили…

***

Мелькнули две косички вдалеке.
Её глаза испуганно огромны…
Он стал, как галстук, алым…
в кулаке
рогатка в целях самообороны.
А всё ещё в ту четверть решено.
И вот — остались считанные метры…
Он скажет ей одно:
А после будут
«Пойдём в кино?»
молнии и ветры,
рожденье истин в яростной борьбе,
бульдозер злой, чихающий и грязный,
стерильность кальки в крошечном КБ,
седые ночи над кипящей плазмой,
и интерьеры новых городов,
и космоса высокие ступени…

…Ещё пошлёт Полине Виардо
своё письмо последнее Тургенев.

***

Впервые звёзды стали голубыми,
взволнованно акация цветёт…
С мальчишками, упрямыми и злыми,
прощаются девчонки у ворот.
Ах как легко, когда тебе семнадцать,
сказать своё неискренное «нет»,
и, бросив всё, куда-нибудь умчаться,
и верить песням призрачных побед.

Но вот с усмешкой мудрою однажды
ты вновь придёшь на этот край земли.
А старый дом, тот дом одноэтажный
давно уже, представь себе, снесли.
Теперь здесь нет акаций запылённых.
Щебёнкою засыпан старый пруд.
В чужих домах, в подъездах застеклённых
совсем иные лица промелькнут.
Ты в сердце вдруг почувствуешь усталость,
откроешь счёт печалей и потерь.
И всё, что раньше будничным казалось, —
несбыточным окажется теперь.

…А жизнь кружит дорогами своими,
и где-то вновь акация цветёт.
С парнями, длинноногими, смешными,
прощаются девчонки у ворот.

***

Исполненный достоинства и шарма,
поборник истины, противник полумер,
ты можешь при товарищах шикарно
сказать учителю: «Вы устарели, сэр!
Жизнь вносит и в учебники поправки!..»
Ты скажешь, глядя старшему в глаза,
что он отстал, что не читал он Кафки,
что в наши дни, простите, так нельзя…
И тот смолчит. Мальчишкам изменяет
в пятнадцать лет элементарный такт.
Он это знает и теперь прощает.
Он так устал… и вновь напоминает
перенесённый в августе инфаркт.
Учитель влезет в старые калоши
(с годами, знаешь, холодней земля!)
и побредёт, усталый и продрогший,
беспомощно губами шевеля.
Ты смолкнешь, просветлённый и курчавый.
Девчонки сзади будут верещать…
Тебе сегодня удалось на славу
не за себя — «за правду» постоять!

***

А поезд мчится, мчится, мчится…
Берёз белёсая пурга.
Вдали оставлена столица,
мелькают пашни и луга,
мелькают Люберцы, Овражки,
дома кирпичные в строю.
Как в детстве, в ситцевой рубашке
я прямо в тамбуре стою.
А поезд, ход свой убыстряя,
вдруг панораму развернёт:
уютный домик, два сарая
и мальвы, мальвы у ворот!
О наважденье!
Каждый раз мне,
как бы в мальчишеском бреду,
всё тянет зло и несуразно
с площадки спрыгнуть на ходу,
от дел привычных оторваться,
смирить судьбы упрямый нрав,
снять башмаки
и затеряться
средь этих мальв, средь этих трав.

А поезд мчится, мчится, мчится…
И, вспомнив о далёких днях,
увижу вдруг иные лица,
гружённый горем товарняк
и те болезненные сёла
в послевоенной наготе.
Почти экспресс — «500-весёлый»,
я на площадке в тесноте.
Тогда-то, выбирая долю,
томим сладчайшею тоской,
я сиганул
не в чисто поле —
на эскалатор городской.

Прекрасны первые мгновенья!
Заворожённый я стоял.
Победно двигались ступени,
и мрамор выспренно сиял.
Как всё казалось беспечально —
нет ни сомнений, ни преград.
Направо — выход к Театральной,
налево — выход на Арбат.
А сколько было встреч нежданных!
Как было радостно,
хотя
лицо мелькнуло крупным планом
и удаляется летя…
Лишь позже начал понимать я:
так разлучаются друзья, —
ни задержать рукопожатья,
ни побежать вослед нельзя.

…Теперь мне даже и не грустно,
что я уже немало лет
так экономно, так искусно
огнём искусственным согрет.
Тут трудно даже оступиться.
Взамен сараев — светлый холл.
Захочешь вдруг перемениться,
да поезд времени ушёл.
Прекрасно, нежно и тревожно
его хореи отгремят.
И даже стрелочник дорожный
в твоей судьбе не виноват.
С однообразностью мгновений
ты постепенно примирись.
В железном скрежете ступеней
иллюзия движенья ввысь.
А ты стоишь. И постоянно
не устают напоминать:
«Тростей, зонтов и чемоданов
не ставить и не оставлять».

Первое сентября

Объявлена прекрасная тревога
по всей Земле
серебряным звонком.
Малыш стоит у школьного порога,
с премудростями жизни незнаком.

Вот выстроятся сверстники по парам,
в костюмчик школьный каждый облачён…
Кем станешь ты?
Учёным, сталеваром,
художником, учителем, врачом?

Вся жизнь — урок. Вопросы и ответы.
Как матери, не спят материки…
Плывут над миром тучные ракеты.
Летят над миром школьные звонки.

***

В том же ритме планета вращается,
но в эпоху нейлоновых стуж
всё сильней на Земле ощущается
раздвоение душ.
Как угодно,
но лишь бы двойственно…
Как удобно без мыслей собственных!
«Вы словечко за нас замолвите,
нам ведь, знаете, чёрт не страшен…
Что изволите? Как позволите…
Я и нашим бы рад и вашим…»

И читается как усложнение
пресловутое раздвоение.
— Ваше мнение?
— Есть сомнения…
В раздвоении —
упоение!

А в престранных
далёких странах
на бесстыжих телеэкранах,
всё запутанней дневники,
у таланта и у тирана
злей, бессовестней двойники…
И, уже не веруя в истинность
твёрдых, прямолинейных слов,
за двусмысленностью —
двусмысленность
разговоров, острот, стихов…
Всё прилично. Вполне обычно.
(Аксельрации, что ль, черты?)
Если ты, увы, не двуличен —
разве коммуникабелен ты?

То ли власти стремясь добиться,
то ль за славой пытаясь поспеть,
даже атом
дробится,
двоится,
превращаясь в Смерть.

За улыбками подлость спрятана.
И в зловещей тени катакомб
насыщается падшим атомом
ненасытное чрево бомб.
Люди сами планируют бедствия.
Списки бомб у секретных служб.
Неужели и это —
следствие
раздвоенья, распада душ?

***

Будем держаться вместе!
Дружба — певцам награда.
Есть у нас хлеб и песня,
что же ещё нам надо?
Страшен апломб в пророке.
Спорящий бескорыстен.
Истина — в диалоге,
не в изреченье истин.
Мне без общенья пусто.
Даже в эпоху стресса
неодолимо чувство
жадного интереса
к женским глазам печальным,
к необъяснимым взглядам,
к звёздам и звукам дальним,
к сердцу, что бьётся рядом,
к песне, что не допета,
к милости и угрозе,
к странной судьбе поэта,
к нашей суровой прозе.
Разных столетий стили
ныне в одной оправе.
Были
солисты в силе.
Ныне
ансамбли в славе.
Стройным аккордам рады
и голоса и струны.
Каюсь, люблю эстраду,
ибо она — трибуна.
Мне непонятен «гений»,
что, подбочась сурово,
всех обдаёт презреньем,
кроме себя, родного,
обуреваем спесью
в льстивом венце оваций.
Если держаться вместе —
мыслимо удержаться
от клеветы и скверны,
чванства и бессердечья.
Руку, товарищ верный!
Нам по пути навечно!

Герои уходят в разведку

Закон наступленья суров —
ошибки прощаются редко.
Задолго до главных боёв
герои уходят в разведку.

А северный ветер качнёт
черёмухи ломкую ветку,
и женское сердце замрёт —
герои уходят в разведку.

Предательский холод в груди,
но воля скомандует резко, —
чтоб радость была впереди,
герои уходят в разведку.

И в страхе склоняется страх,
и дружат бесстрашные крепко…
И миг остаётся в веках —
герои уходят в разведку.

***

Час придёт —
Вы начнёте собой дорожить,
правду-матку устанете резать,
позабудете прежнюю дерзкую прыть,
и наступит прекрасная трезвость.

С верхней палубы,
с той, где свобода и смерть,
Вы сойдёте в каюту уюта.
Пусть Вам нет тридцати —
Вы начнёте стареть
с этой первой спокойной минуты.

И в метельную ночь люди вахту несут.
Нынче трудно укрыться от шторма…
Где-то в трюме Вы тихий найдёте приют,
угол жизни и зренья укромный.

Вы разрушите сами характера твердь,
пледом мягкости душу укутав,
Пусть вся жизнь впереди —
Вы начнёте стареть
с этой первой уютной минуты.

Но когда-нибудь вдруг протрубят Вам опять
ветры жизни призывно и грозно.
Вы метнётесь за ними… догнать их… понять…
Будет поздно, мой друг, будет поздно.

Прощание с песней

Постойте… одно мгновенье…
мне ваше лицо знакомо.
Мне чудятся всхлипы скрипок,
нарядный Колонный зал.
Конечно, ведь мы встречались
в концертах и даже дома.
Что ж вы молчите, Песня?
Песня, я Вас узнал.
Ах вот что… Я понимаю…
Ваших кудрей рефрены
сегодня уже не модны
и в блёсточках — примитив,
и платье… оно банально
для телека и для сцены,
в отделке преобладает нынче другой мотив.

Вы усмехнулись, Песня…
Значит, не в этом дело?
Да, да… я припоминаю…
Вас кто-то зазря ругнул.
Какой-то корреспондентик
(как всем показалось — смело)
на Ваше происхожденье в статье своей намекнул.
Мол, несколько первых тактов
бестактно на шейк похожи,
законны ли в данном случае
родительские права?
Стали на вас коситься,
стали искать дотошно,
кто сочинил мелодию,
кто написал слова.

Судили-рядили, помнится,
почти три недели кряду,
а после
и композитор надолго в больницу слёг,
поэт сделал вид, что занят,
он презирал эстраду,
Вашей судьбой заняться не захотел, не смог.

Так, значит, Вы пели, Песня,
боль сердца превозмогая!
Всё правильно.
Кто опален — и подлостью опалён.
Простите, что опоздало это моё признанье,
но если б Вы знали, Песня,
кáк я был в Вас влюблён!

— Милая, что вы плачете? — Она на меня взглянула
осколками голубыми радостей и обид,
ладошку свою — ледышку доверчиво протянула:
«Последнее время что-то меня иногда знобит.

А многие, — прошептала, —
думают: я… с приветом.
Смотрите… вокруг смеются… Оставьте меня одну.
Спасибо, что не забыли. А в общем-то,
песня спета».
И голос её напомнил надтреснутую струну.

***

Замерло солнце в июньской истоме,
песня далёкая в сердце звучит.
Старая песня — как память о доме.
Время летит, летит…

Паинькой был, не грешил против правил,
всё опасался дурацких обид.
Матери снова письмо не отправил.
Время летит, летит…

Кровью своею платил за идеи,
брал не монеты — здоровье в кредит.
Думал беспечно: ещё молодею.
Время летит, летит…

Ах, почему нас волнуют детали?
Где вещий колокол в землю зарыт?
Занят художник добычей регалий.
Время летит, летит…

Всё относительно. Кто прочитает
еле заметный мой нервный петит?
Иней не искрится. Искренность тает.
Время летит, летит…

Русское слово, российские дали.
Мягкое сердце да жёсткий гранит.
Где ещё стольких солдат потеряли?
Время летит, летит…

Как торопливо приходят рассветы!
Всё остальное — совсем не спешит.
Ах, как медлительны даже ракеты!
Время летит, летит…

***

Стыдно, ребята, без боя сдаваться
серому небу — предвестнику стуж.
Лучше послушаем всплески оваций
наших земных жизнерадостных луж!

Не был рассвет лучезарен и розов.
Голод кружил нас. Неистовый бал!
Честность стиха измеряется прозой
жизни,
которую сам испытал.

Нет, я не рвался быть главным и первым.
Верил, любил, от измены страдал…
Храм ли, поэма возводится,
нервы —
лучший строительный материал.

В жизни и в песне иллюзий не строю.
Хрупок надежд подмерзающий наст…
Всё же осталось — не двое, не трое,
кто нашей юности гимн не предаст!

Прежде чем нам, как паркету, стереться,
мы ещё вспыхнем. В осеннем огне
листья просушим. Не зря ж ещё сердце
алой лягушкою скачет во мне!

***

Я по возрасту выбыл из штатов весны,
но не верю в столь раннюю осень —
каждым шагом своим
на дорогах страны
я плачу комсомольские взносы.

Разве дело в годах, разве дело в рубле?
Если Братск моей жизни разросся,
если песня звенит на бессонной земле, —
я плачу комсомольские взносы!

Я не сломлен ещё, я ещё не ослаб,
мысль жива, и душа плодоносна.
Бьётся сердце моё, словно юности штаб.
Впереди — мои главные взносы.

Поезд чёрной чумы по земле поползёт,
упаду я ему под колёса…
Есть и гибель как гимн,
и паденье как взлёт,
будет смерть моя огненным взносом.

А за грозами снова наступит весна,
И мальчишки на волжских откосах
нашу песню споют
и уплатят сполна
за меня комсомольские взносы.