Про комнатку в Ленинграде

Мой город, такой родной…
Любил я его безмерно, —
Васильевский остров свой
и памятник Крузенштерну.

Когда я ребёнком был,
не пропадал в детсаде…
С родителями прожил
тридцатые в Ленинграде.

А впрочем, не до конца
в тридцатых мы были вместе,
когда увели отца
в годину крутых репрессий.

А раньше отец сказал
о настучавшем гаде,
который у нас бывал
в той комнатке, в Ленинграде:

«Ещё не настал черёд, —
сказал нам отец с тревогой, —
Таких вот ещё придёт
на русскую землю много».

Была без вины вина.
Победа исчадья злого.
Потом началась война
в июне двадцать второго.

Остался билет один,
доставшийся Бога ради,
в Мариинку на «Лоэнгрин»
да комнатка в Ленинграде.

Но с нею расстался я,
расстался с такой тоскою…
Приют свой нашла семья
в Малаховке под Москвою.

И вновь — продолженье зла.
Мучительный год в блокаде,
где бабушка прожила
в той комнатке в Ленинграде.

Как медленно дни ползли!
Зверела зима, лютуя…
Оттуда её увезли
больную, еле живую…

Сказали тогда — привет
той комнатке в Ленинграде.
Жилья у нас больше нет.
(Отдали блатному дяде.)

…А через много лет
иная пришла блокада.
И комнатки этой нет.
Да нет уж и Ленинграда.

***

Всё по-христиански у мирных людей,
Сражений всемирных мы не затевали.
Мы хлебом и солью встречали гостей.
Друзьям, как могли, помогали.

Незванных гостей мы встречали огнём.
За родину жизнь отдавали.
От недругов мы защищали свой дом.
Мы первыми — не нападали.

Народ и сегодня по-прежнему рад
помочь и убогим и сирым.
«Всем войском» — в России не говорят.
Всегда говорили:
«Всем миром».

Малаховский принц

Эти сосны касаются неба.
Эта жизнь и чиста и проста.
Это детство далёкое.
Мне бы…
мне бы снова вернуться сюда…

Рядом вспышки зенитных орудий.
В небе всполохи северных птиц.
А вокруг — очень разные люди.
Я — наследный малаховский принц…

К райским весям, бесспорно, не годный,
я стою на бездомном крыльце —
недопёсок
надменный, голодный,
принц и нищий в едином лице.

Знала мать, что меня не прокормит.
Мало в жизни счастливых страниц.
Дворянин, сирота, подзаборник,
я — наследный малаховский принц…

Поклоненье стихам и футболу.
Щи с крапивою. Лица друзей.
И надёжная средняя школа.
Просто школа — отнюдь не лицей.

Серый выкормыш провинциальный,
свой последний закончив урок,
в тесноте затерялся вокзальной,
в пустоте залитованных строк.

Я уехал надолго. Надолго.
Трудный век. Суета. Кутерьма.
Измельчали и воля, и Волга.
Прекратилась родная страна.

Перевёрнуты жизни страницы.
Перевёртыши вышли во власть.
В наступленье пошла заграница.
Что смогли — всё сумели украсть.
Новорусские аристократы,
короли казино и столиц…
Среди этих особ вороватых
я — всего лишь малаховский принц…

Принцы принципов не предавали,
перед властью не падали ниц.
Кто родился у жизни в подвале,
тот уже не опустится вниз…

И, дожив до погоды осенней,
наконец я собрался,
и вот,
как писал незабвенный Есенин —
снова здесь,
у родимых ворот…

Возле станции — дом с мезонином.
Рядом школьные жили друзья…
А на просеках наших старинных
ни пройти,
ни проехать нельзя.

Всё застроили, всё разорили…
Драчка из-за кусочков земли.
Даже озеро в плен захватили
и театр уникальный сожгли.

И теперь, на родном пепелище,
пропустивший коммерческий бал,
одновременно принцем и нищим
я себя у друзей повстречал.

Голос сосен старинных не слышен…
В небе мало талантливых птиц…
В короли —
вот уж точно —
не вышел
я — наследный малаховский принц.

***

Здесь мы с тобой имели честь родиться.
Крестили нас
холодная Нева,
соборы нашей северной столицы
и вечные, как небо, острова.

Баюкали нас —
с Финского залива
летящие промозглые ветра —
над городом трагически красивым,
суровым, словно исповедь Петра.

Став памятником с самого рожденья,
как памятник достался он и мне,
как символ Божества и Вдохновенья
и Мужества на вздыбленном коне.

Здесь жили гениальные провидцы.
Здесь помнят тайны царского двора,
и помнят пожелтевшие страницы
святую вязь гусиного пера.

В таинственных аллеях царскосельских
златые сочинялись письмена,
а дружеству,
как в юности лицейской,
поэзия по-прежнему верна.

Жестокости железная дорога.
Седой непререкаемый гранит.
И вечно
у тюремного порога
бессмертная Ахматова стоит.

Омытый наводнениями город
трудился, веселился и страдал.
Царь Пётр, царь Александр
и царь Голод
здесь правили свой самый главный бал.

Я слышу и сейчас сквозь канонаду
несломленной судьбы колокола.
Мой город,
разрывающий блокаду,
блокаду бессердечности и зла.

Не вырвано убийственное жало.
И снова честь и совесть не в чести.
И Пётр
ещё сорвётся с пьедестала,
чтоб снова нашу родину спасти.

***

Провожают сестру на пенсию…
Провожает её вся больница,
Провожает с цветами, речами
и с нелепым плюшевым тигром.

Она могла бы ещё поработать,
да недавно сама слегла,
прямо тут на дежурстве свалилась
с тяжёлым таким инфарктом.

Ах, как всё это было глупо!
Всё пошло тут наоборот:
не она, а ей подавали судно,
не она, а ей стали делать уколы,
(а она про себя отмечала,
что сама бы сделала лучше!)

Провожают сестру на пенсию,
а она вспоминает слёзы
и улыбки своих
больных…
А она вспоминает радость,
когда люди прощались с нею,
а она вспоминает холод
всех остывших у неё на руках…
Вспоминает, как поздно ночью,
много лет уж тому назад
вдруг позвали её к телефону.
(у главврача задрожали пальцы,
когда он передал ей трубку.)

«Это вы дежурите нынче у постели
товарища маршала?» —
отчеканил знакомый голос.
Она сразу его узнала.
(Вождь рязанской её России говорил
с восточным акцентом.)
Она точно всё доложила —
пульс, давленье, температуру…
(назубок она это знала у всех больных,
не только у маршала.)
Долго в трубке длилось молчанье…
(А лицо главврача стало
белее его халата.)
В заключение
было сказано
очень точно и очень чётко:
«Человек этот нужен народу. Отвечаете
за него головой».
И тогда, без всякого страха
(только трубку положив предварительно)
она про себя подумала:
«Ты великий и мудрый вождь,
а всё же немножко глупый…»
Неужели же он не знает,
он же должен знать (он же — гений),
что за каждого своего больного
она отвечает
сердцем.

…Провожают сестру на пенсию.
Провожают сестру как мать…
Она могла бы ещё поработать,
да такая вот незадача:
свалилась сама с инфарктом.

***

Кардиограмма. Таблетки. Укол.
Знают и дети как сердце лечить.
Если заколет — соси валидол,
в резких движеньях себя ограничь.

Сердце, как пса, посадили на цепь.
Капельки примешь — будешь здоров.
Правда, ещё есть забытый рецепт:
несколько добрых слов.

Собачья выставка
в Измайлове

В старом парке, под ёлкой зелёной,
беспороден, забит и несмел,
синеглазый щенок потрясённо
на собачье собранье глядел.

По аллеям овчарки шагали,
доги чётко печатали шаг
и звенели,
звенели
медали
на услужливых шеях собак.

…Щен зарылся в траву
и от скуки
представлял крупноблочный уют:
он-то знал,
что не то что не купят,
даже даром его не возьмут.

Кто на бедность придумает моду?
Разве к нищенству вытравлен страх?
В наше время
родство и породу
ценят выше,
чем в прошлых веках.

Только вдруг,
чей-то окрик — не окрик:
«Вылезай-ка, бездомный сюда!»
Словно сбрызнута
солнечной охрой
клочковатая борода…

Задрожала спина от испуга,
но сказал этот рыжий чудак:
«Если мы не поможем друг другу,
кто же нас пожалеет, дворняг?»

Он щенка сгрёб в охапку неловко.
А потом
начались чудеса:
пахла счастьем мясная похлёбка,
половик был постелен для пса.

Ни болонкой он был,
ни терьером,
но постиг он все тайны двора:
тот, кто делал карьером карьеру,
мало ближнему делал добра…

Надо быть настоящей собакой,
чтобы стать бескорыстным как Бог.
И от радости горько заплакал
синеглазый вихрастый щенок…

Таёжная элегия

Песня юности, песня дорожная…
Песня звонкая, песня таёжная…
Рос я вместе с высокими соснами,
упивался рассветами росными…

Оглянусь я, — и снова припомнится,
горных рек серебристая звонница,
эти дебри родные, родимые,
лишь для подлости непроходимые,
и таёжное небо бездонное. —
песня юная, вечнозелёная.

Где вы нынче, ручьи мои чистые
и туманы лиловые, мглистые,
и глаза голубые, влюблённые, —
песни хвойные, вечнозелёные?

Как окликнется, — так и аукнется.
Ах, тайга, моей юности спутница…
Неужели ты снова обманешься,
сигаретой пожара затянешься?
И замолкнут, огнём опалённые,
песни хвойные, вечнозелёные…

А теперь на просторы таёжные
загляделись ребята безбожные.
Эти парни — не гидростроители.
Просто лёгкой наживы любители…
Они в средствах своих не стесняются,
к этим землям давно приценяются.
Здесь богатств в этих землях немерено,
Всё прикупят, — уж будьте уверены!
Вместе с ягодами, грибницами,
вместе с редким зверьём,
вместе с птицами…
И уйдут из тайги оскорблённые,
песни хвойные, вечнозелёные…

Ну, а нам с тобой снова припомнится
чистых рек серебристая звонница,
нашей юности песня дорожная
и последняя сопка таёжная…

Старый вагончик

Синий вагончик — юность моя…
Как ещё молоды наши друзья!
Выучен долгий маршрут наизусть, —
Станция Радость и станция Грусть.
Мимо мелькают платформы Обид…
К городу Счастья шлагбаум закрыт.
Как ещё молоды наши друзья!
Синий вагончик — юность моя.

Синий вагончик — тихий уют.
В этом вагоне не боги живут,
Здесь общежитье добра и мечты.
Нашего быта приметы просты:
Рация. Печь. Занавеска в окне.
Ты из окна улыбаешься мне.
Мы на пороге судьбы устоим.
Сделаем край этот дивный своим.

Видишь, над тундрой факел зажжён.
Плачет от радости синий вагон.
Может быть, это всего лишь дожди…
Главное, может, ещё впереди.
Ты на дощатых ступеньках стоишь,
Солнце встречаешь и слушаешь тишь.
Как ещё молоды эти края!
Синий вагончик — юность моя.

…Старый вагончик списан давно.
В поднятой тундре снимают кино.
Видишь, на съёмки и он приглашён —
Старый строительный синий вагон.
Скроется кто-то за нашей судьбой.
Старый вагончик, — в нём кто-то другой.
В съёмочной камере — тот же простор…
В старом вагончике юный актёр.
Чем-то он даже похож на меня…
Только он этим краям — не родня.
Кончится съёмка, — и был он таков.
К новым ролям и гастролям готов.
Пусть ненадолго, но в этом краю
Чем-то напомнил он юность мою.
Зря что ли, кажется, — снова весна…
Всё, как и прежде, и ты у окна.
Как ещё молоды наши друзья!
Синий вагончик — юность моя.

***

Российской поэзии взлёт,
в Михайловском плачут метели.
По Невскому Дельвиг идёт,
ещё далеко до дуэли…

Кинжальной поэзии дар,
Тамара на брачной постели…
Пирушка в полку лейб-гусар,
ещё далеко до дуэли…

Нарушен дворянский уют.
Штурм Зимнего. Вши на шинели…
Двенадцать в бессмертье идут,
уходят в преданье дуэли…

Поэт во весь голос кричит,
а нервы уже на пределе.
У Лили подавленный вид…
Возможны лишь с сердцем дуэли…

Достаточно век отпустил
щемящего шрифта шрапнели.
Безмолвны обложки могил,
война заменила дуэли…

Сегодня свободен поэт!
Нет тайн и возвышенных целей…
У Чести
и спонсоров нет,
и нет института дуэлей.

Поэт и Нина

«…но для чего пережила
тебя любовь моя!»
Надпись на могиле
А. С. Грибоедова в Тифлисе

Когда прольют на город снежный свет
великие кавказские вершины,
по хрупкой тропке недалёких лет
ты вновь идёшь к возлюбленному, Нина.

Ты помнишь всё: волшебное кольцо
любви поэта, страстной и сердечной,
бокал вина и бледное лицо
твоей несбывшейся надежды подвенечной;
с придворным светом дерзкую игру,
на Поварской возок заиндевелый,
и Персии удушливой жару,
любви пленительной волшебные напевы;
печальный яд его бессмертных строф,
самой княжны застенчивой признанье.
Любовь… Одна великая любовь
за миллион его терзаний.

…Опять вершины древних гор во мгле.
Опять неблизкий возглас: «Нина! Нина!»
Всё повторится на родной земле,
одна лишь их любовь неповторима.
Познали всё ушедшие века:
одна любовь на свете гениальна!
Княжны грузинской дивная строка
звучит аккордом нежности прощальной.

И, может, нам уже не суждено,
чтоб стала жизнь возвышенней и чище.
Горчит так странно чуткое вино…
И дым Отечества над страшным
пепелищем…

***

Сказал мне великий Расул:
Ты всё же, мой друг, перебрал,
когда под восторженный гул
всерьёз о хоккее писал.

Да разве та шайба сильней
бесстрашной, разящей строки?
Нет!
Трус не играет в хоккей.
Но трус и не пишет стихи.

Пойми: с тиранией вождя
и мне приходилось не раз
бороться, себя не щадя…
А думают люди о нас:
вся жизнь у поэта — о’кей!
Сиди, дивиденды стриги.
Нет!
Трус не играет в хоккей.
Но трус и не пишет стихи.

Поэты наносят удар
сановным вельможам в лицо.
А подлинный свой гонорар
они получают свинцом.

Пускай твой споткнулся Пегас,
пускай прежней свежести нет,
но если ты струсил хоть раз,
то, значит, — увы! — не поэт…
За правду, за смелость идей
поэту прощают грехи…
Да.
Трус не играет в хоккей.
Но трус и не пишет стихи!

Сериал

Как многого нам в жизни не хватало!
Настали золотые времена:
возникли на экране сериалы,
и ахнула от радости страна!

Открылись нам заоблачные сферы…
И сердце замирало, увидав,
как плачут от любви миллионеры,
как отрок, правду ищущий, не прав!

Нам всем напоминали то и дело,
что церкву телевизор превзошёл,
добро, как оказалось, устарело,
а выше всех шекспиров рок-н-ролл!

Какие сочинялись интерьеры!
Какой воссоздавался Вифлием!
Нелепицу мы приняли за веру,
и осень за весну,
а между тем
тут — под шумок разрушили заводы,
там — «Мир», летавший в космосе,
пропал.
И землю отобрали у народа, —
такой вот получился сериал.

***

Дорогие мои! Отложите в сторонку гитары!
Снова вместе мы все, — и друзья, и подруги мои…
Вспомним эхо дорог и сердец золотые пожары,
всё, что видели мы на просторах певучей земли.

Помнишь ночь у костра, — как легко всё вначале казалось!
Только позже был снег. Улетающих птиц голоса…
Мы открыли свой путь. Мы с тобой побороли усталость.
Зори огненных звёзд нам на жизнь открывали глаза.

Сколько броских афиш! В моде — рок и старинное ретро.
Только песня есть жизнь, как её ты теперь ни зови.
Много стереолент. А сердечность встречается редко.
Скоротечен успех. Далеко до вершины любви.

Нам в дорогу пора. Гаснет небо концертного зала.
Бродят ветры в тайге. Ищут свет маяка корабли.
Кто-то помнит меня… Начинается песня сначала.
На земные ладони большие туманы легли…

Независимость

Планета не стала добрей и мудрей,
и звёзды с усмешкой глядят на людей.
И снова бушует людская толпа.
И снова она и сильна и слепа.
Но есть и подвижники в этой толпе.
Есть песня, что ходит сама по себе.

В фаворе — богатство с грехом пополам.
Эпоха приводит торгующих в храм.
Так модно сегодня хожденье во власть,
но это не самая честная страсть.
Я лучше пойду по укромной тропе,
как песня, что ходит сама по себе.

Рекламы, рекламы, рекламы слепят…
И кажется, нету дороги назад.
Огонь милосердья в России погас,
и родина стала чужбиной для нас.
Но есть независимость в нашей судьбе.
Есть песня, что ходит сама по себе.

Уходят от станций Любви поезда.
Уходят улыбки. Уходят года.
И снова бушует людская толпа.
И снова она и сильна и слепа.
Но я не погибну в безликой толпе,
как песня, что ходит сама по себе.

Пимен

Сиять божественным свечам!
В своей России, как в изгнанье,
всё пишет Пимен по ночам
своё последнее сказанье.

Он нежность к родине сберёг.
А в сердце гнев, как брага, бродит,
Одна лишь Истина, как Бог,
его рукою дряхлой водит.

Лампада тусклая горит.
Стол окроплён святой водою,
И ангел Памяти парит
над головой его седою.

Из храма изгнан и с ТВ,
он под хоругви Веры призван, —
не потакать людской молве,
а верить правде. Верить жизни.

Ведь люди поняли уже,
что наша правда растерялась,
что в каждой нынешней душе
так мало Господа осталось…

Что наших предали отцов —
потомков даже не колышет.
Героям плюнули в лицо —
вам всё равно, — но Пимен пишет.

Ему забыться не дают
и низость лжи во власти высшей,
и безнаказанность иуд.
Старик всё пишет, пишет, пишет.

Он верит: преданность и честь
мы всё ж навеки не отринем.
На каждого монарха есть
непресмыкающийся Пимен.

Слабеет дряхлая рука.
Глаза, уставшие в потёмках…
Сквозь бури, грозы и века
он слышит возгласы потомков.

Едва ли чувствует он сам,
какую вызовет тревогу
его Посланье небесам
и адресованное Богу…

Фальшивых слов недолог срок.
Тускнеют новые витии.
А летописцев Бог сберёг.
Бессмертны Пимены России.

Гастролёр

Неприязнь к плебеям
в сердце пересилив,
словно перед Богом,
пред таможней чист,
из богатых Штатов
в нищую Россию
на побывку едет
пожилой артист.

Не гадал, не думал,
что сюда вернётся.
Здесь — он туз бубновый,
а шестёрка — там.
Там его лавчонка
с братом остаётся.
Ну, а петь он едет
к русским дуракам.

Он и впрямь не думал,
что его так примут:
с ходу предоставят
в самом центре зал,
что поселят в «Люксе»,
да ещё подкинут
ну, такие башли —
сам не ожидал!

Если его спросят
люди за кулисами,
он не станет жизнь свою
за бугром описывать.
Скажет очень просто:
«Для коллег нет тайн!»
и, оскалив зубы,
улыбнётся: «Фа-а-а-йн!»

Пусть там в самом деле —
никакого «Файна»,
пусть его с долгами
выручает брат, —
вот открыл лавчонку,
да и то случайно.
Ну, а петь приехал —
так и быть! — назад.

Здесь, у нас в России,
в моде забугорность.
Все, кто не уехал, —
полное дерьмо.
Даже в хит-парадах
рабская покорность.
В списке «number one» — он!
То-то и оно!

Весь он элегантный.
Весь он заграничный.
Весь благообразный.
Весь англоязычный.
Чтоб его считали
Майклом стопроцентным,
пряча за очками
удивлённый взгляд,
он в Москве по-русски
говорит с акцентом,
и всё никак не может вспомнить,
где Охотный ряд…

Здесь сумел он сняться
в недешёвом клипе.
Заодно мотивчик у кого-то спёр…
В ВТО с банкиром
на халяву выпил.
Там — он мелкий жулик.
Здесь он — гастролёр.

Здесь, в смешной России
так своим не платят.
А его поклонник —
главный финансист.
Здесь ему — конвертик,
розы и объятья…
На побывку едет
пожилой артист.

Тусовка

Звонок телефона: «Привет, корешок!
Пойдём потусуемся. Босс приглашает!»
Тусовка и в Люберцах. Ну и денёк!
Ещё наш Камил ресторан открывает…
Тусуются все. Агроном и министр.
Жонглёр из Госбанка. Банкир от эстрады.
Успешный продюсер. Неважный артист.
Наёмный убийца. Его адвокаты.
Какой на страну надвигается бал!
Вчерашний фарцовщик — сегодня тусовщик.
Не зря он своею страной торговал,
страну загоняя, как курицу в ощип.
Здесь крепкие виски и кофе гляссе.
Из этой игры даже умный не выйдет.
Друг другу в кругу улыбаются все.
И как же друг друга здесь все ненавидят!
Здесь все с именами. И все — без лица.
Придумано ловко: вся жизнь, как тусовка.
Трудяга, зависящий от подлеца.
Страна без героя. Статисты. Массовка.

…По Белому дому — огонь в октябре.
Вокруг обыватель в джинсах и кроссовках,
на го́ре любуясь, стоит на горе́.
Стоит на мосту не народ, а тусовка…
Тусовка зевает, пломбиры жуёт.
По людям стреляют. Тусовка хохочет.
Не знал этот бывший советский народ,
какую эпоху себе напророчит.
Эпоха иных, новорусских страстей…
Пошли БТРы, а сердце заглохло.
Не с голоса СМИ, не с указов властей,
а с хохота та начиналась эпоха.

Всё было в несчастной великой стране.
Бандиты. Притоны воров и воровок.
Разбой. Поножовщина. Пьянка на дне.
Но не было раньше кровавых тусовок.

Такое вот в мире сегодня кино.
Такая в судьбе нашей горькой обновка.
Заместо России теперь — казино.
А вместо народа — тусовка.

***

Я молюсь тебе за тебя.
Я тебе за тебя молюсь.
Пусть спасает тебя судьба.
Пусть навеки оставит грусть.
Я молюсь тебе за тебя.

Ты — мой Бог и любовь моя.
Нам не надобно райских кущ.
Нам спасти бы свои края…
Бог ведь тоже не всемогущ.
Ты — мой Бог и любовь моя.

Я боюсь за тебя, боюсь…
Слишком наша мораль стара.
Слишком трепетен наш союз.
Слишком ты у меня добра.
Я боюсь за тебя, боюсь…

Я боюсь нашествия льда.
Единение душ ушло.
Леденение душ — беда.
В холодах побеждает зло.
Я боюсь нашествия льда.

Предадут. Продадут. Убьют.
Новой эры придёт палач
И порушит людской уют.
И послышится детский плач…
Предадут. Продадут. Убьют.

Я молюсь за тебя тебе.
Чистой крови твоей вино —
Причащенье к твоей судьбе
Только мне пригубить дано.
Я молюсь за тебя тебе.

Ты — мой Бог и моя семья.
Ни таинственной ворожбе,
Ни приметам не верю я.
Верю в жизни одной тебе.
Ты — мой Бог и моя семья.

Образа святых, образа…
И твой образ, такой земной,
Чудотворны твои глаза.
Верю в образ любви святой.
Образа святых, образа…

Я молюсь тебе за тебя…

***

Где ты бродишь, любовь?
По каким ты петляешь задворкам?
Нету места тебе
в нашем мире простом и жестоком.
В наш расчётливый век
голос сердца всё тише и тише.
Чистых песен любви
ты в эфире уже не услышишь.

С детских лет мы теперь
всё читаем и смотрим про ЭТО.
Курит травку Ромео.
И до срока взрослеет Джульетта.
И уходит Джульетта
в одну из древнейших профессий,
обрекая себя и страну
не на смерть, а бесчестье.

Мы — заложники зла.
Мы бродяги дороги недальней.
Каждый — сам по себе.
Это — истина, как ни печально…
Будут чистые слёзы,
которые ты не заметишь.
Будут письма любви,
на которые ты не ответишь.

Выжить легче вдвоём,
и расчёт этот вовсе не сложен.
Мы сойдёмся с тобой,
но понять мы друг друга не сможем.
Если жизнь — ремесло,
и душа высоко не летает,
значит, счастья любви
в нашем небе — увы! — не бывает.

Мы взлететь не смогли.
Но таинственных птиц вереницы
всё летят и летят
на распятье любви помолиться.
Мы живём, как в лесу.
Этот лес молодой и дремучий.
Я не друг и не враг твой.
Я просто случайный попутчик…

***

Снова поникли ветви акаций…
В жизни так мало искренних дней.
Полноте, братцы, хватит смеяться
над беззащитной любовью моей!

Вновь в дискотеке пляшут паяцы
в призрачном свете мёртвых огней.
Вновь барабаны станут смеяться
над старомодной любовью моей.

Боже! Я знаю: всё может статься,
лишь от разборок нас упаси.
Просто убьют, чтоб потом посмеяться, —
время дантесов опять на Руси.

Надо пригнуться, чтоб затеряться
в обществе русских лишних людей…
Скройся в толпе, — и не будут смеяться
над незаметной любовью твоей…

Беженцы

Вот и распалась былая семья.
Прежняя дружба народам постыла.
Мы покидаем родные края,
где наших предков остались могилы.

Беженца доля всегда нелегка.
Сердце привязано к дому упрямо.
Думали, здесь мы с тобой на века,
да выживают нас ханы и хамы.

И теперь на российской безбрежности,
не похожей уже на страну,
всюду — беженцы, беженцы, беженцы…
Столько не было даже в войну.

Жизнь никогда не была хороша.
Эти места вовсе не были раем.
Но отчего ж так тоскует душа,
словно не место, а жизнь покидаем?

Мы покидаем родные края.
Всё покидаем, навек покидаем.
Стала чужою родная земля.
Мы от родимой земли убегаем.

И на бывшей российской безбрежности,
На полях, в городах и горах
всюду беженцы, беженцы, беженцы…
Вся Россия сегодня в бегах.

…Вот уж иные звучат голоса.
Люди пришельцев принять не готовы.
Новые рядом луга и леса,
только друзей не отыщется новых.

«Стерпится — слюбится!» — нам говорят.
Только вокруг всё тоска да унылость…
Я даже солнцу иному не рад.
«Стерпится — слюбится» — не получилось.

Ангелы нас отказались хранить.
Предали нас наши бывшие братья.
Где бы ни жить — нам уж больше не жить.
Жизнь для изгоев — не жизнь,
а проклятье…

Стонут осколки великой страны.
Рушится всё, — и всё кажется мало…
Тысячи беженцев — это не мы.
Это страна от себя убежала.

***

«…В некоторых странах Восточной Европы
уничтожаются памятники советским солдатам».
Из газет

Нет звезды на солдатской могиле.
Даже холмика нет и креста.
Подожгли. Уничтожили. Срыли.
Пустота. Пустота. Пустота.

Их в солдатской цепи убивали.
Приходилось и в танке гореть…
Жизнь давно у героев отняли,
а теперь даже отняли смерть.

Ах, в сраженьях так не было страшно.
Разве страшно друзей вызволять?
На земле вы погибли не нашей
и чужими убиты опять.

Догорает простая ограда
над могилами наших ребят.
Как случилось, что совесть и правда
в этом огненном вихре горят?

Ни имён. Ни былого погоста.
Только ложь. Только мрак. Только дым.
Ах, по трупам пройти — это просто.
Только надо ли это живым?

Их обида всё глубже и глубже.
Кто-то молча пройдёт стороной…
И скорбят их воскресшие души
о душе, о погибшей, земной.

***

По пустыне идём, по пустыне…

Это кажется только, что рядом,
рядом с нами — цветущие рощи,
и нарядная, шумная площадь.
Рядом — пусто. И дальше — темно.

Это кажется только, что в храмах
ввысь возносится голос хвалебный,
литургии звучат и молебны.
Это просто цветное кино.

Это кажется нам, что осталось
хоть одно уцелевшее счастье,
добрый взгляд и святое участье.
Это розовый видеоклип.

Это кажется только, что живы,
ещё живы столетние кедры,
и поэзии юные ветры,
и Спаситель ещё не погиб…

Лишь однажды увидел я Воду,
Воду чистую и голубую,
голубую такую, как детство,
голубую, как бывшее небо.
Оказалось, что это мираж…

***

Рыночною новизною
Сыты ли?
М. Цветаева

Куда нам теперь податься?
Пожалован рынок нам.
И первыми — христопродавцы
бегут торговати в храм.
Такие амбалы, глыбы
от Бога отводят взгляд.
Прости их, Господи, ибо
не ведают, что творят.

Из честных людей так ловко
вербуют штрафную рать,
чтоб дальше — не по дешёвке,
чтоб выгодней нас продать.
А там — поведут на дыбу
вчерашних своих солдат…
Прости их, Господи, ибо
не ведают, что творят.

Нам надо б кричать и драться,
а мы на своём стоим:
осанна — христопродавцам,
торгующим всем святым.
Глотаем мы все, как рыбы,
наживку, что нам сулят.
Прости их, Господи, ибо
не ведают, что творят.

Пройдохи сегодня «VIP»ы.
Воруют не всё подряд.
Штампуют эссе и клипы,
и свой прогрессивный Взгляд.
И церкви кричат «спасибо»
за то, что молчит про ад.
Прости их, Господи, ибо
не ведают, что творят.

Из золота их корыто.
И правит их главный тать.
Господь их простит.
Но мы-то
почто их должны прощать?
Мы их обуздать могли бы,
но сами за всё простим.
Прости нас, Господи, ибо
не ведаем, что творим.

***

Вот и влезла в управу кухарка.
Вот и вышла кухарка во власть.
На своих прародителей харкнув,
над народом потешилась всласть.

Вот и вывезли Дуньку в Европу.
Впечатлений глубоких полна,
там сменила рабочую робу
на костюм от Версаче она.

Вышли дамы немытые в дамки.
Получили такие права!
Всё скупили:
старинные замки,
бриллианты, дворцы, острова.

Леди всеевропейского срама
мир приличий развеяли в прах.
Эти «звёзды», «легенды», «мадамы»
станцевали на наших костях.

Взяли верх самозванные клики.
Всех под корень наш век подкосил.

…Исчезают иконные лики
дочерей православной Руси.

Караван

Не много было в юности открытий.
Всё в жизни познавалось в свои черёд.
Нам говорили взрослые: Смотрите, —
собака лает, караван идёт.

Собакам сверху сыпались объедки.
Всё хавали — чужое и своё…
Все эти шавки, моськи да левретки
Брехнёю добывали на житьё.

…Года судьбу и компасы меняют.
И псы не те. И караван не тот.
Уже давно никто не понимает,
куда гружёный рухлядью идёт…

Всё на попа поставлено сегодня.
Где взрывы, где убийства, где пожар…
Левретки вышли в боссы.
В подворотне
остался беспризорный сен-бернар.

Людская жизнь поставлена на карту.
Сегодня в мире всё наоборот.
Собака лает. Громко лает правду.
Караван, к сожаленью, идёт.

***

Он скрытный, как улитка.
Поди, его прочти, —
дежурная улыбка
да крестик на груди.

Лакеи без фамилий.
Обслуга при дворе.
Живёт с ним рядом киллер
в добротной конуре.

Он точно — за реформы.
Он всех нас впереди.
Кожанка — униформа
да крестик на груди.

Такая супер-жажда!
Такой избыток сил!
Родных своих сограждан
он по миру пустил.

Не власть, не прокурора,
он Бога припугнул:
строителям собора
лимончик отстегнул.

Он тонко понимает —
все тёмные дела…
А если отмывает,
уж точно добела.

Восторженная пресса.
В честь бизнеса — салют!
Торжественную мессу
по ящику поют.

В делах противоправных
он чист почти всегда.
Но крестик православный
сгорает со стыда.

Кот в мешке

Выбирали кота в мешке
в делегаты народной власти.
Выбирали кота в мешке,
домочадцам своим на счастье.

Выдвигали исподтишка.
Предлагали наверх без крика.
Как он, котик, пел из мешка,
как предвыборный спич мурлыкал!

Выбирали в мешке кота
в депутаты народной власти.
Клялся кот,
что он — друг труда,
обещал, что не будет красти…

Выбирали кота в мешке
по всем правилам
чинно, строго.
Воспевали кота в мешке
и партийцы, и звёзды рока…

Всех он вычислил, всех дожал,
кот по масти и сути
чёрный.
Он, похоже, заране знал
о победе своей бесспорной.

И —
расстался наш кот с мешком.
Только выбрали —
спину выгнул,
в телеящик
одним прыжком
кот парламентский перепрыгнул.

И на выдумку тароват,
он, матёрый уже котище,
превращает людей в мышат,
электорат свой —
в пищу.

Он волкам продаёт леса.
Рыбку прямо из Волги тащит…
И таращит свои глаза,
фары «джипов» своих таращит.

По крутым ступенькам властей
он взобрался
и лезет выше…
И для хищников покрупней
он — хозяин надёжной крыши.

…Снова выборов бьют часы.
Разгораются снова страсти.
Сбившись в стаи,
цепные псы
рвутся к самой верховной власти.

Он лягавых не бьёт под дых.
Знает —
всех и так одурачит…
И собратьев своих блатных
он в мешки потихоньку прячет.

Мы в нелепой своей стране
этих новых пройдох не знаем…
И в предвыборной кутерьме
в кошки-мышки
опять сыграем!

***

Палата амбиций личных.
Общественный худсовет.
Каждый — правозащитник.
Левозащитников нет.

Стол заказов

Сейчас убийства стали заказными.
Расценки шатки.
Выстрелы точны.
По прейскуранту,
словно в магазине,
любую жертву выберут они.

Они убьют дотошно и красиво.
Всё выполнят, что им ни закажи…
Кого — по политическим мотивам.
Кого шутя — так просто, для души.

К богатству путь теперь довольно близкий.
Настала распрекрасная пора!
И размышляет юноша российский —
идти в банкиры или в киллера?

Мы получили всё, чего хотели:
весь «общечеловеческий» уют.
Мы все у них сегодня на прицеле, —
кого затопчут, а кого — убьют.

В игре с огнём ни разу не промазав,
в бандитский ЦУМ спешат они, —
«О'кэй!»
Там, наверху, у них в столе заказов —
заказ на истребление людей.

Взрывают церковь
Рождества Христова

Христа опять берут в незримый плен.
В душе пропащей — ничего святого…
Солдаты в касках. Сонный Вифлеем.
Взрывают церковь Рождества Христова.

Уже постройка древняя горит.
Пока что в дом Паломника попали.
А церковь и сегодня устоит…
О Боже! Сколько раз её взрывали!

В тридцатые никто не уцелел.
Кто выжил — арестовывали снова…
Когда вели Владыку на расстрел, —
взрывали церковь Рождества Христова.

Настали новомодные века.
Христос сегодня — мюзикл модерновый.
Возводят храмы, а исподтишка
взрывают церковь Рождества Христова.

Отстаивать святые письмена
уже не получается на равных…
Объявлена последняя война
последним ослабевшим православным.

И вновь всемирный Ирод на посту.
На всё его подельники готовы.
Взрастили для подростков наркоту —
взорвали церковь Рождества Христова.

И всё тоскливей птичьи голоса.
Им не добраться до гнезда родного…
Когда сжигают мудрые леса —
взрывают церковь Рождества Христова.

Пришла пора безвременных могил.
Боевики к диверсиям готовы.
Пускай нашли в троллейбусе тротил, —
взрывали церковь Рождества Христова.

Мы ложью и тоской окружены.
Давно уж сокрушается Всевышний:
за дьявольскою музыкой страны
призывный глас архангела не слышен…

Умолк бесплотный хор на небеси.
Опошлили мы тайны мирозданья.
На паперти порушенной Руси
мы просим доброты — не подаянья.

Мы молим Всемогущего Творца
дать крепость духа нам и нашим детям,
спасти нас от корыстного тельца,
назначенного Главным на планете.

Господь нам всем отвёл свои года,
и не дано нам жребия иного.
Я жил в эпоху грешную, когда
взрывали церковь Рождества Христова.

***

Мы жили не очень богато,
да всё ж от столицы вдали
деревня была таровата.
Снесли деревеньку, снесли…

Я помню ракитник весёлый,
змеистую тропку к реке,
да церковь святого Николы,
стоящую невдалеке…

Тут все собирались, бывало.
Да вот на попа донесли…
Она на пригорке стояла.
Снесли эту церковь, снесли…

Свидетели мы и другого:
Банкиры себя напрягли,
и церковь отстроили снова,
а веру людскую снесли.

Мы стали практичнее вроде.
Романтики упразднены.
И всё же хранилась в народе
священная память войны.

Мы знали любовь и бесстрашье,
почти пол-Европы спасли.
Но памятник воинам нашим
в свободной Европе снесли.

На подвиг ответили злостью.
Фашистов и тех превзошли.
Как будто не памятник вовсе,
а память народа снесли.

В страну ворвалась перестройка.
История двинулась вспять.
Пошли старики по помойкам
объедки былого искать.

Владельцы кварталов московских
до классики не снизошли…
Всех Чеховых и Маяковских
с названьями улиц снесли.

Культуру на дно опустили
на уровень зла и огня.
Не только на юге России —
бандитский разгул и резня.

И дым этот едкий и горький
на всех континентах земли…
Снесли небоскрёб в Нью-Йорке,
и школу в Беслане снесли.

Распроданы все мегагерцы.
Беснуется платный эфир.
И стонет усталое сердце
и весь изувеченный мир…

Предателей наших простили.
Соратников не сберегли.
Куда же смотрела Россия?
Снесли наше братство, снесли.

Как щедро за снос заплатили!
Где столько мерзавцев нашли?
Мы многое в жизни сносили.
А это
снести
не смогли…

Убили отца

…Безжалостный приговор
чекисты оставят в силе.
Отец — не бандит, не вор.
Убили отца, убили.

…В огне пылал горизонт.
Я помню, как нас бомбили.
Отец мой ушёл на фронт.
Убили отца, убили.

…Он был рядовым в Чечне…
Лишь профиль свой на могиле
оставил на память мне.
Убили отца, убили.

…И в этот кровавый миг,
покинув святое лоно,
услышав не детский крик,
услышав людские стоны, —
в эпоху духовных гроз,
великой тоской снедаем,
спустился с небес Христос
неслышим, неузнаваем.
В давно наступившей мгле,
как будто простой прохожий,
шёл медленно по земле
и всматривался сын Божий
в разрушенный мир людей
и совести разрушенье,
в ужасную смерть детей,
в недетские их мученья.
Он на руки крошек брал
и возносил на небо.
Как каторжный, уставал
сын Божий,
но где бы
ни проходил Христос,
он понимал, что ныне
воздвигнуто царство слёз,
что горе нас не покинет.
Родной православный люд
утратил свою обитель.
А дьявол свиреп и лют,
и он на земле — правитель.
Он веру в Добро убил,
разрушил святые кельи,
и отроков напоил
весёлым смертельным зельем.
От городских громад
остался горючий камень.
И сад превратился в ад
со всеми его кругами.
Добавилось в мире слёз,
святым обломали крылья.
И произнёс Христос:
«Убили Отца, убили».
Творец нас не уберёг,
и храм наших душ разрушен.
Воскреснет ли снова Бог?
Вернётся ли в наши души?

***

По всей России иконы плачут…
Не знают люди, что это значит…
В жестоком мире — добро в опале.
В душе как будто цветы завяли.
Не увидать нам теперь вовек
ни чисто поле, ни чистый снег.
Неужто веру переиначат?
По всей России иконы плачут…

Вокруг болота да бездорожье.
Забыли нехристи слово Божье.
Птенцам, что выпали из гнезда,
остались холод да нищета.
Где казино — там ночные клубы.
Где дискотеки — там душегубы.
Повсюду ведьмы да черти пляшут.
А бесы прессы людей дурачат.

По всей России иконы плачут.
Молитв не слышно и песнопений.
И светлый гений толпой осмеян.
А на подмостках — дым да туман.
Опять фальшивки, опять обман.
Лишь колокольни в церквях и храмах
звучат, как прежде, без фонограммы.
В их грозном гуле наш путь означен,
по всей России иконы плачут…

Бездомная песня

Небосвод опрокинулся чёрный.
Поезда ускоряют свой бег
мимо старенькой этой платформы,
где устроились мы на ночлег.

Есть под этой дощатой платформой
уголок с прошлогодней листвой.
Кто мне скажет, что я беспризорный,
если крыша есть над головой!

Мамка с отчимом нас не бросали.
Просто жить с ними не было сил.
Нам в милиции как-то сказали:
дядька Голод вас усыновил!

А в России такое раздолье!
А Москва так богата сейчас!
Кое-кто ещё учится в школе,
только это сейчас не для нас.

Ну а нам ничего и не надо.
Только б жвачка была за щекой…
Вместо курева и шоколада
нам бы травки занятной такой…

Угощали нас Рыжий с матросом…
(послужили им здорово мы!)
Но пока что оставили с носом, —
отпросились у них до зимы.

Впрочем, может быть, всё не пропало,
может, Бог нас не сможет забыть…
Может, солнце заглянет в подвалы,
но до этого надо дожить…

Не хватает и птицам прокорма.
Уж такая везде суета!
Мимо старенькой этой платформы
без вниманья летят поезда…

***

Говорят, нет у нас настоящих мальчишек.
Интерес к высоте у мальчишек пропал…
Из сетей хулиганства и тёмных делишек
подбирает себе молодых криминал.

Нет, не все на земле искалечены дети!
Вижу в юных глазах состраданье и боль.
Эти дети за нас перед Богом ответят,
Как Рылеев, как Байрон — готовы на бой.

Нет, не каждый из юных душою — калека!
Только я опасаюсь за тех, кто придёт
на Сенатскую площадь XXI века
и под пулями новой охранки падёт…

У каждого из нас

У каждого из нас
своя Россия.
У каждого из нас —
своя страна.
Кто верит в наши мужество и силы,
кто понял, как беспомощна она.

Кто матерится яростно и смачно,
а кто твердит тихонечко: «Остынь!»
И жизнь у всех у нас неоднозначна.
Кому — малина. А кому — полынь.

Есть люди, что всю жизнь свою при деле,
кто верен и надежде и любви.
И есть ещё романтики идеи,
идею утопившие в крови…

У каждого из нас свои заботы,
своя дорога к завтрашнему дню.
Кто с детства верит в милости природы,
кто лес уничтожает на корню…

Идут в России игры непростые.
И козыри у каждого свои.
Одни лелеют землю.
А другие
хотят страну оставить без земли.

У каждого из нас — свои прикиды,
свои гримасы и своя игра.
Кто козыряет смелостью (для вида),
а для кого и подвиги — мура.

У каждого из нас
свои святыни.
Для тех, кто помнит о военных днях —
солдаты нашей матушки-России.
Для новых русских — старый олигарх.

У каждого — своя семья и школа.
Не каждый молит: «Господи, спаси!»
Кому родня — дрянная «Кока-кола».
Кому — святой источник на Руси.

Одним привязан колосник на шею.
Их всех, как «Мир» приказано топить…
Других выводят в геи и ди-джеи
с программой «диско» — жить и не тужить!

У каждого из нас — своя Россия.
И на уме — у каждого своё.
Кому она и вера, и Мессия.
Кому — лишь так… случайное жильё.

Да. Мы живём, кто бедно, кто богато,
Россию ненавидя и любя…
И только
лишь она не виновата,
что родина у каждого своя.

На перевале

Мы знали Россию в годину лихую.
Застали страну в её каторжный срок —
голодную, нищую, полуживую
Россию, которой никто не помог.

И мы не рванули в далёкие страны.
Мы вынесли всё. Мы сумели, смогли
очистить от скверны и вылечить раны,
кровавые раны российской земли…

Врачуют недуг не спеша, терпеливо,
по крохам зарю вызволяют из тьмы…
О, как мы хотели увидеть счастливой
Россию, в которую верили мы!

Колёса истории забуксовали.
Казалось, мы все под колёса легли…
И вот мы увидели на перевале
Россию, которую мы сберегли.

Но снова — печали от края до края.
И снова солдаты домой не пришли.
Не плачь, умоляю, не плачь, дорогая,
Россия, которую мы сберегли…

Серебряный луч засверкает в тумане,
И крест золотой воссияет вдали…
Очнувшись от горя, восстанет, воспрянет
Россия, которую мы сберегли!

Судьба с терпеливою паствою дружит
и с тем, кто не предал сыновней любви.
Ещё нашим внукам и Богу послужит
Россия, которую мы сберегли.

И снова к нам, грешным, сойдёт вдохновенье.
Ты станешь зарёй и надеждой земли…
Отпразднуем вместе твоё воскресенье,
Россия, которую мы сберегли.

Творец не для Ирода родину создал.
Воскреснет Россия во имя любви.
Вот только бы кто-нибудь снова не продал
Россию, которую мы сберегли…

***

Мне сегодня с утра пропел
лучик света в оконной раме,
что наступит тоски предел,
что рассветы не за горами.

Ну не весь же проклятый век
Сатане управлять мирами…
Ещё выпадет чистый снег,
очищенье не за горами.

Это время не навсегда.
Ведь не зря же поют во храме,
что сошла с небеси звезда,
что Спаситель не за горами.

Те, кто к вере сквозь боль придёт,
кто в надежду не бросит камень,
по глазам россиян поймёт:
Воскресенье не за горами.

Сколько в мире пчелиных сот!
Дух единства ещё воспрянет…
Наше время ещё придёт.
Наше время не за горами.

***

Ах, нет ни минуты покоя.
Века пролетают, века…
А счастье — такое простое!
Простое, как лес и река…

Нам страшные тайны известны.
Мы вглубь мирозданья глядим…
Такие разверзнулись бездны!
А счастье осталось простым…

Посёлки выходят в столицы.
Дворцы и дворы не бедны.
Но к счастью нельзя прицениться, —
оно не имеет цены.

Пронзительно дерзкие мысли.
Ракет ослепительный дым.
Такие распахнуты выси!
А счастье осталось земным…

Весла осторожные всплески…
Дыханье волнистого льна…
Вечерней зари занавески,
твой профиль в проёме окна…

Синицы на ветках, синицы…
Туман да на травах роса.
Спокойного счастья ресницы,
наивной печали слеза…

Ах счастье, — родное, простое!
Ведь, кажется, — жить бы да жить!
На радость гитару настроить
и песню тебе подарить.

Уносится синяя стая.
Зари затихает пожар.
Ах, песня, — моя золотая,
с простым перебором гитар…