Время

Времени нечёткий негатив.
Но Пегас по-прежнему ретив.
Люди на свету или впотьмах, —
время проявляется в стихах.

Наши боль, и мужество, и страх, —
время выражается в стихах.
Велика поэтами Россия.
Велика поэтому Россия.
 

Родная сторона

Здесь, как и встарь, — фасады в три окна…
На всех оконцах — ставеньки резные.
А на опушке ягоды лесные.
Ещё жива родная сторона.

Над крышами — сиреневый дымок.
У палисада юные берёзы.
А ранним утром так прозрачны росы…
И небосвод по-прежнему высок.

Ещё слышны здесь птичьи голоса.
Ещё бурёнка топчется на взгорье.
И кур крадёт из ближнего подворья
из леса забежавшая лиса.

Но сколько здесь уродливых пеньков!
Беспутной жизни множество отметин…
Ручной пилой отрезаны столетья
от нынешних компьютерных годов.

Перевелись и редкие стада.
Стареют и оставшиеся козы.
Разогнаны колхозы и совхозы,
и заплясала в поле лебеда!

Уже подгнили лодки у реки.
В седых сараях притупились косы.
Уже невнятный голос тепловоза
всё хуже слышат наши старики.

Не то чтоб нынче бесполезен труд,
а просто здесь крестьянину не светит…
Рванувшие на заработки дети
уже подарков предкам не несут.

Они в недальнем городе живут.
Претит им быт бессмысленный и древний…

Они всё точно знают про деревню:
Там не везёт!
И внуков не везут.

…Но есть один оставшийся родник
в лесу.
В глуши.
И всё ему неймётся.
Он, словно сердце слабенькое, бьётся,
он к факту вырожденья не привык.

Земля людей оттуда не видна.
Он просто дышит воздухом и волей.
Он хочет к свету вырваться — не боле…
Ещё жива родная сторона?
 

Меж Арбатом и Тверской

Путь земной мой только начат.
Жизнь пока что налегке.
От площадки от Собачьей
жили мы невдалеке.

Двор наш узок был и гулок.
Подворотен волшебство.
Трубниковский переулок —
гавань детства моего.

В той эпохе домуслимовой,
в страшный год тридцать восьмой
возле лавки керосиновой
я стоял на Поварской.

И с наполненным бидончиком
я домой к себе бежал,
в кухню, к примусу с поддончиком,
в свой родной полуподвал.

Рядом был Союз писателей,
тут он был, на Поварской.
И тогда уже не ладили
гении между собой.

Молодые все, да ранние…
Был Корней ещё не стар.
И просящий подаяния
чуть подвыпивший Гайдар.

А когда бежал из школы,
как всегда — к себе в подвал,
дядю Стёпу Михалкова
на углу я повстречал.

И чуть-чуть уже кумекая,
пристрастившийся читать,
прибегал в библиотеку я
с другом книги выбирать.

Мы любуемся обложками.
Постигаем Имена.
Всех путёвыми дорожками
нас вела Читай-страна.

После школы были вузы.
Даже два. Театр. Эфир.
Я в юнцах на сцене ТЮЗа
был хорош вполне и мил…

Много ль надо человеку,
что в те годы возникал?
Я свою библиотеку
по крупицам собирал.

С детства рифмой звонкой ранен,
собирал не всё подряд.
Блок, Кручёных, Северянин
до сих пор в шкафу стоят.

И всё чаще в эту пору
те стихи я вспоминал,
что в трамваях, в коридорах
между делом сочинял.

Но в начале литработы
стал я сразу понимать:
стих — забава. Надо что-то
посерьёзней сочинять.

К нашей пьесе самой первой
долго шли с Серёжей мы.
Наконец, сбылась премьера
с режиссёром Деммени.

Это было в Ленинграде.
А в Москве уже потом
стали пьесы наши ставить
в каждом клубе городском.

Я к писательству де юре
был тогда ещё в пути.
Был тогда в литературе,
как в театре — травести.

Правда, книги издавались —
проза, сказки для детей.
А стихи… Те оставались
страстью тайною моей.

Ах, тогда, в шестидесятых,
моден был нелёгкий труд.
Сколько фильмов было снято
тех, что до сих пор живут.

Сколько песен было спето
тех, что в сердце мы храним.
Был лучом любви и света
ослепительный Муслим!

Я как будто бы очнулся.
Мир открылся мне иной…
Робко к песне прикоснулся,
к песне детской, озорной.

Оказался не статистом
я на песенной стезе.
Стал поэтом и артистом
я в те годы в ДЗЗе[1].

Появлялся в альманахах…
Первый сборник… И второй…
Стал входить почти без страха
я в СП на Поварской.

На судьбу свою не сетовал,
средь великих — не изгой.
Как внимательно беседовал
Юрий Трифонов со мной!

Здесь встречался я с элитою.
И меня без лишних слов
привечали знаменитые
Смеляков, Гамзатов, Львов!

Ах, с годами всё отчётливей
свет и тени прошлых лет!
Громы-звоны не умолкли
поражений и побед.

Пусть за дальними широтами
необъятная земля,
за Никитскими воротами
состоялась жизнь моя.

Пусть изъезжено немало,
но они навек со мной —
эти несколько кварталов
меж Арбатом и Тверской.

Этот малый круг московский —
центр земли в моей судьбе.
Переулок Трубниковский,
низко кланяюсь тебе!

Годы детства. Песни ранние.
Всё я в сердце берегу.
…Снова с площади Восстания
я с бидончиком бегу.

Но в эпохе постмуслимовой
на родной, на Поварской
нету лавки керосиновой
и СП — полупустой…

Жизнь повсюду стала круче.
В ЦДЛ одна беда:
рестораны стали лучше,
книги хуже, чем еда.

[1] Дом звукозаписи. — Примеч. авт.
 

***

Встречаю рассветы, встречаю закаты,
как самые светлые Божьи дары.
Дыханием вечности небо объято,
и нас ещё терпят иные миры.

Читаю рассветы, читаю закаты
в священном писанье российской земли,
где главы увили виньетки пернатых,
листки манускриптов — в дорожной пыли.

Листаю рассветы, листаю закаты,
листаю овраги, луга и леса.
Лишь это одно — непреложно и свято.
Лишь это — извечная наша краса.

И мы выбираем себе Геростратов.
И наши вожди в нашей русской глуши
сжигали рассветы, сжигали закаты
наивной доверчивой нашей души.

Простите рассветы, простите закаты
за злые деянья ничтожных людей,
за все бесконечные наши растраты
природных богатств и небесных идей.
 

Звёзды

Звёзды над планетой. Над Россией.
Звёзды Вифлиема. Дар волхвов…
Звёзды человечеству светили
столько лет бессвязных и веков.

Серебром и золотом, и медью
светятся над нами в час ночной
вечные холодные созвездья,
нашей не встревожены судьбой.

В них ещё живут воспоминанья,
как на землю русичи пришли,
как волну нашествий и страданья
прадеды мои перенесли.

Звёзды знают: в мире у народа,
как земля, вращается судьба.
Воля.
Рабство.
И полусвобода.
Радость.
Всенародная беда.

Нет сейчас ни святости, ни пользы.
Всё мы научились продавать.
Тусклые коммерческие звёзды
Начали над родиной мерцать.

Звёзды — боги вечного молчанья —
смотрят в наши будущие дни.
Мудрые небесные созданья, —
что нам напророчили они?

Звёзды нам по-разному светили.
Только без значенья — никогда.
Гаснет над великою Россией,
гаснет путеводная звезда.
 

***

Ах, как элегантен язык ваш певучий!
О, как необычна гортанная речь!
Не выберешь в мире язык самый лучший,
но каждую речь надо свято беречь.

Всё больше на шаре земном полиглотов.
Всё легче становится нам разглядеть
и тонкости речи различных народов,
и самых различных словес круговерть.

Вот этот язык — он такой безмятежный,
как будто здесь жизнь без забот и затей.
А этот — заумный, а этот — небрежный,
а это — язык для бездушных идей.

Английский — в фаворе. Он чёток и гладок.
Испанская речь до чего ж хороша!
В китайских словах — миллионы загадок.
И только у русского слова — душа.
 

***

Мы все — как деревья с опавшей листвою.
Печать нынче хуже и бомб, и свинца…
Убили повторно Гастелло и Зою.
Народ без героя. Страна без лица.

На трассе ухабистой нет разворотов.
Сужается нашей судьбы коридор.
На кладбище бывших советских заводов —
сплошная разруха. Позор и разор.

Лишили учащихся зренья и слуха.
Лишили рабочего права на труд.
В верхах — показуха. В эфире — чернуха.
Порнуха — рекламный коммерческий блуд.

В лампаде огонь благодатный погашен.
Забыли Иисуса и Бога-отца.
Забыли великих подвижников наших.
Народ без героя. Страна без лица.

От злата и зла сберегал нас Спаситель.
Конечно, мы жили с грехом пополам…
Но всё ж, если Русь — нашей веры обитель,
Зачем мы пустили торгующих в храм?

Любовь бескорыстная переродилась.
Любовью к наживе разбиты сердца.
Сдались мы тельцу золотому на милость.
Народ без героя. Страна без лица.

Мы, словно шахтёры, застрявшие в клети.
Угрозы убийц. Нескончаемый страх.
Надежда осталась в ушедшем столетье.
Осталась порядочность в прошлых веках…

Живём не трудом, а всеобщим обманом.
Промозглым туманам не видно конца…
Толпимся в своём общежитии странном.
Народ без героя. Страна без лица.

Сердцам опустевшим и чувствам бездомным
уже не вернуть наших предков купель.
Кроим свою жизнь по заморским фасонам.
Накрыла Россию чужая метель.

Ни песен своих, ни друзей не осталось.
Случайные связи, и брак без венца…
Какая инертность! Какая усталость!
Народ без героя. Страна без лица.
 

Поместья

Страсть к высоте у нас неудержима.
Сдавались людям пики гордых гор.
А ныне в буднях нового режима
пик высоты — воздвигнутый забор.

Растут поместья на родных просторах.
Ограда до небес вознесена.
Такие понастроили заборы —
куда тебе кремлёвская стена!

Не видны даже царственные крыши.
Заборы утверждают твой успех.
А кто по иерархии повыше —
себе ограду ставит выше всех!

Поместья…
Наступленье на природу.
Круши,
руби под корень
и сноси!
Грядёт дебилизация народа.
Идёт заборизация Руси.
 

Подземка

Три машины ГАИ. Спецсигналы,
что бомбят перепонки ушей…
Привилегий, всё кажется, мало
для влиятельных наших мужей:
«Мерседес», а не старая «Эмка»,
проблесковый маяк, — не ведро…
А метро превратилось в «подземку».
Превратили в подземку метро.
То метро важным рылам обрыдло.
Спецохрана для спецколымаг.
А «подземка» осталась для быдла,
для всё новых бомжей да трудяг.

…Я-то помню открытие станций,
голубого экспресса разгон.
Те колонны, слепящие глянцем,
и во время войны, и потом.
Дети были одними из первых,
кто, как нового счастья гонцы,
мчались не во Дворец пионеров,
а в подземные эти дворцы.
Мы влюблялись в метро не напрасно, —
там судьба от бомбёжек спасла.
Наша первая встреча с прекрасным
в этом мраморном царстве прошла.
Жизнь низвергнуть до адского круга
наши власти сумели хитро́.
Унижали культуру, науку
и унизили даже метро!
Обозвали подземкой. И ныне
Здесь идёт криминальный парад.
Здесь воруют. В удушливом дыме
здесь подземные взрывы гремят.
Перестройки и переоценки
полной мерой изведали мы.
И сегодняшним детям подземки
уж не вырваться к солнцу из тьмы.
 

Глаза России

Все дети на планете божественно прекрасны.
Родятся наши дети без хитрости и зла.
И будущее кажется безоблачным и ясным,
и кажется дорога привольна и светла…

Над ними, малышами, склоняется Россия,
их Родина, их счастье, надежда и краса.
И смотрят на младенца небесно-голубые
прекрасные родные славянские глаза.

Была ли ты, Россия, всегда такой счастливой?
Не ведаю — не знаю. Ответить не берусь.
Но знаю, что старалась всегда быть справедливой,
моя голубоглазая застенчивая Русь.

Я рос в войну великую, когда людей косила
нелепая и страшная военная гроза.
И я тогда впервые взглянул в глаза России,
внезапно потемневшие и гневные глаза.

Всё было в этом взгляде: страны несокрушимость,
тяжёлые ранения, страдания и боль.
Была во взгляде этом победная решимость,
святая, материнская великая любовь.

…А позже мы увидели (ах, лучше бы приснилось!),
как рушилась и падала великая страна,
как дьявольскому пиршеству страна сдалась на милость.
Лицо своё теряла безропотно она.

А ведь ещё недавно казалось нашим предкам,
что будет всё прекрасней её житьё-бытьё,
что солнце не погаснет, что страх Руси неведом.
Тогда и мы поверили в бессмертие её.

Ошиблись древнерусские великие пророки,
и старцев-предсказателей умолкли голоса…
Сегодня у России бесцельные дороги,
безвольные, пустые, бесцветные глаза.
 

Об изменении названий

Когда-нибудь эти расколятся воры…
Всё высказать сам я не премину,
как наши деляги и наши «партнёры»
изготовляли другую страну.

С высоких позиций нас нынче сместили.
Страна наших предков давно уж не наша.
Веками была величавой Россия.
Теперь прозябает какая-то раша.
 

***

Не нынче.
Не вчера.
Во время оно,
в эпоху просто мирного труда.
Когда спокойно жили миллионы,
случилась настоящая беда.

Не урки и не уличные банды,
а враз по наущенью сатаны
построилась великая команда —
команда разрушителей страны.

Взялись они восторженно за дело.
Резвились, как мартышки в шапито…
Такого, как в России, беспредела,
воистину не видывал никто.

Разрушили колхозы и заводы,
прикрыли все неслабые НИИ.
Сумели все талантливые всходы
намеренно стереть с лица земли.

А новые земельные монархи
сгноили пашню и сгубили целину.
Бандиты, по прозванью — олигархи,
спокойно прикарманили страну.

О, сколько нас, к разбою непригодных,
чужими стали в городах своих…
И бродят, бродят толпы безработных
на пепелищах наших заводских.

С нас требуются взятки и откаты.
Мы — пленники коммерческих страстей.
Мы терпим издевательства богатых.
Прощаем равнодушие властей.

Мы — чемпионы по долготерпенью.
И вновь по указанью сатаны
построился отряд уничтоженья
уже полуразрушенной страны.
 

Уехали

Здесь всё теперь по-новому,
всё нынче не по-нашему,
с всеобщей безработицей,
с постыдными утехами.
Былые одноклассники,
родные однокашники,
уехали. Уехали. Уе-ха-ли!

Быть может, ради рейтинга,
а может, ради деточек,
со зла ли на правительство,
добра ли ради, смеха ли…
Седые академики,
науки нашей светочи,
уехали. Уехали. Уе-ха-ли!

Ну что ж… Грустить не надобно.
Бог с ними, с эмигрантами,
порвавшими с Отчизною,
с несчастиями здешними.
Зачем им тут общение
с погибшими талантами?
Важнее там знакомство
с делягами успешными.

Обидно, что уехали
они с такими рисками
в страну традиций благостных,
среди которых главная —
вражда к всему славянскому
и ко всему российскому,
к соборной нашей родине,
к народу православному.
 

Убитые русские дети

И снова планета в бреду и во мгле.
И солнце неласково светит…
И снова, и снова на нашей земле —
убитые русские дети.
Пришла на планету безбожная рать.
Глаза их и души — пустые…
Скажите — возможно святых убивать?
Ведь малые дети — святые!
Малышка у мамы — единственный сын…
Убит он осколком снаряда.
Играл… Не расслышал он крика «Бежим!»,
когда началась канонада.
На вид ему было лет шесть или пять,
и был он невзрачным, неброским.
А мог бы он вырасти, мог бы, как знать,
стать Лермонтовым, Чайковским…
Ах, если б талант у мальчонки расцвёл,
он мог бы прославить науку…
Ни я, ни сосед, даже Бог не отвёл
убийцы спокойную руку.
Лишь мама в углу, под иконой хранит
его чёрно-белый портретик.
И, взявшись за ручки, уходят в зенит
убитые русские дети.
 

***

Снова в России, как раньше в СССР,
появились предложения о повороте северных рек.
«Рассудку вопреки, наперекор стихиям…»

Я тоскую по северу, по холодным заливам,
где родился я русским, где бывал я счастливым,
где прошло моё детство, где встречались нередко
родники ключевые — наши давние предки,
где великие реки, словно матери наши,
овевали прохладою, милой, домашней…
И не зря узнавал я по весенним протокам,
как прекрасна Россия, как она синеока…

Только стало возможно в нашем рыночном веке
продавать нашу воду, истязать наши реки.
Вновь возникли идеи — это невероятно! —
прекратить наши реки, повернуть их обратно.
Чтоб текли они вспять — им поставить запруду,
чтоб текли они к югу, к незнакомому люду,
где сегодня иные и молитвы, и танцы,
где живут не родные, а вполне иностранцы.

Так, отринув от нашей, от российской опеки,
арестуют былые полноводные реки,
и невольные волны, навсегда полонённые,
задыхаясь, в пустыни повернут раскалённые, —
не на день, не на два, а, возможно, на веки.
Это будут не реки, а доходные чеки.

…А в безлюдной Сибири, как в разбитой посуде,
ни полей плодотворных, ни деревьев не будет.
И потопленный храм никогда не воскреснет,
как могучие избы, как народная песня.
Потекут наши реки в непонятном бессильи,
потекут они в общем-то против России,
против нашей природы, против Господа Бога.
Это будет в России часть её эпилога…
 

***

Так тяжко на сердце, и хочется плакать.
И надо бы душу готовить к зиме.
Такая повсюду разруха и слякоть.
Так быстро темнеет в стране…

Мы больше пощады у неба не просим.
Пророческий глас утопили в вине.
Такая настала промозглая осень!
Так быстро темнеет в стране…

Кривые усмешки, прямые угрозы,
а сердце родное — увы! — не в броне…
На скользкой дороге такие заносы…
Так быстро темнеет в стране…

На пастбищах жизни всё пусто и гибло.
Не велено думать о завтрашнем дне…
Как быстро и память, и совесть отшибло!
Как быстро темнеет в стране…

Ограблен трудяга. Застрелен невинный.
Кто вовремя сподличал, — тот на коне.
Такие заборы, что неба не видно!
Как быстро стемнело в стране…

Такой телевизор пустой и весёлый!
На кой нам учиться в сплошной кутерьме…
Потушат огни деревенские школы…
Так страшно темнеет в стране…

Мы верили: будет и легче, и лучше,
и новое счастье придёт по весне…
Но вновь собираются чёрные тучи.
Как быстро стемнело в стране…

Господь свои брови седые нахмурил.
Так трудно живётся народу во тьме.
Затишье. Быть может, оно перед бурей?
Возможно, к войне — не по нашей вине…
 

***

Т. Крайкиной

В этом крае действительно Ясные Зори.
Голубые берёзы и святой монастырь.
Есть высокая стать в ярославском просторе,
где хорошие люди и приволжская ширь.
Я везде сам не свой. Я везде неприкаян.
Только здесь мне заутреня с неба слышна…
Здесь прекрасны и снег, и жара… Но какая
в этом всё-таки северном крае — весна!
Так любил я все эти чудотворные вёсны.
И работалось здесь, как нигде, никогда.
Ну, а в этом году неожиданно поздно
Туношонка-река отошла ото льда.
Я на берег подтопленный вышел спросонок.
Только-только закончился здесь ледоход.
Вдруг увидел, как юный смешной лягушонок
по реке в одиночестве гордо плывёт!
Он плывёт против ветра и против теченья.
Волн волненье навстречу и водоворот…
Но в неравной борьбе, как в последнем сраженье,
он, забыв всё на свете и отринув сомненья,
неокрепшими лапками всё гребёт и гребёт.
Я же вижу: ему не хватает силёнок…
Лучше б мирно он спал в недалёком пруду…
Но плывёт и плывёт несмешной лягушонок.
Он последний, кто бьётся за любовь и мечту!
Я всё думал: когда же, когда он устанет?
Я всё видел: движенья его не легки…
Но ещё он плывёт! Вот он скрылся в тумане
за крутым поворотом Туношонки-реки.
Что он ждёт впереди? Он мечтает, наверно,
что в то утро рассветное только его
во дворце из кувшинок ждёт лягушка-царевна
в рясном аква-ква-тории на своё торжество!
Он плывёт что есть силы. Он доподлинно знает:
всё прекрасное нам достаётся с трудом.
Пусть волна набегает, пусть ветер крепчает,
скоро будет он с нею, с царевной вдвоём!

…Если б ты, лягушонок, заране предвидел,
что всё меньше в природе беспечальных минут,
что любви и надежде уготована гибель,
что закончились в мире и тепло, и приют,
что разрушили всё, всё снесли и убили,
и упрятали в мутную воду концы,
и царевну-лягушку давно отменили
и отдали шакалам золотые дворцы.
И не надо за сказками прыгать вдогонку.
Не сбылись в нашем крае надежды и сны.

А заплыв лягушонка на реке Туношонка
лишь привет от навечно погибшей весны.
 

Подмосковье

Какая здесь родная красота!
И шёпот трав, и птичьи переклички…
Дождями тёплыми омытая листва.
Летящие сквозь время электрички.

Я помню тот послевоенный день,
как даже мы, мальчишки, были рады,
когда в кругу российских деревень
вставали под Москвой наукограды.

А покоренье первых звёздных трасс
сравнимо только с первою любовью.
Дорога к дальним звёздам началась
в моём родном недальнем Подмосковье.

Теперь — увы! В фаворе сорняки.
И я молю, чтоб хоть у нас в округе
роскошные дворцы-особняки
не заслонили б хижины науки!

Пусть побеждает не сорняк, а труд
во имя жизни и всего святого.
Пусть и друзья и недруги поймут,
что к новым взлётам Родина готова!

Пусть к нам придут и свет, и волшебство,
и тёплый дождь, и птичьи переклички,
и мимо окон детства моего
в грядущий день несутся электрички!
 

Гроза над Волгой

Нас тусклая судьба не подкосила.
Не все ещё померкли голоса.
И верится в спасение России,
когда гремит над Волгою гроза.

Здесь шли дожди настырно и уныло,
неделями надсадно морося.
Как эта наша пасмурность постыла!
Как поостыли лучшие друзья…

Но грянул гром! И в мире нет покоя.
Над Волгой, над великою рекою
гремит, гремит великая гроза.

Лохмотья неба над прибрежной кручей.
Душа реки проснулась ото сна.
Восстала эта, чёрная, как туча,
бушующая волжская вода!

Гроза над Волгой, словно предсказанье.
Всю грязь стихия смоет, наконец.
И свежее, пречистое дыханье
настанет у природы и сердец.

И прогремит над юною Россией
гром новых и невиданных побед.
И только этим молниям под силу
зажечь свободы негасимый свет.

После грозы приходит очищенье.
И оживают птичьи голоса.
И легче жить. И верится в спасенье,
когда гремит над Волгою гроза.
 

Ещё поют в России соловьи

Ещё поют в России соловьи.
Ещё душа в смятенье не остыла.
Мы в эти годы горькие смогли
Спасти всё то, что дорого и мило.
Ещё поют в России соловьи.

Мы часто шли судьбе наперекор.
В своих мечтах и в людях ошибались.
Мы, словно дети, верили в добро —
И столько раз надежды не сбывались!

Поверь, что годы тяжкие прошли,
что на пожарах накричался кочет.
Ещё поют в России соловьи.
Ещё весну отечеству пророчат.
Ещё поют в России соловьи.

Ворвётся в сердце солнечный прибой,
Повеет ветер ласковых акаций…
Ещё опять мы встретимся с тобой.
Чтоб больше никогда не расставаться!

Мы — дети самой преданной любви.
Её никто отныне не отнимет.
Ещё поют в России соловьи, —
И значит, песня землю не покинет!
Ещё поют в России соловьи.
 

***

Я вновь аккорд возвышенный беру…
Почти весь мир с тобой исколесили,
и всё же нет воистину миру
милее нашей матушки — России…
Её войною выжженных полей,
её сомнений и деяний нервных.
Как я любил своих учителей,
своих друзей и верных, и не верных!
Я знал триумф актёров — алкашей,
стихи и слёзы пьяного поэта.
Их души уникальны, как музей
извечного сраженья тьмы и света.
Мне даже зэки были как родня.
Но как меня муздычили коллеги,
как с упоеньем мучили меня
за слово доброе о русском человеке!
На мне давно поставлено тавро.
Мол, примитивен.
Прост.
Не современен.
Мол, не поэт,
а песенник.
Зеро.
В фаворе ныне Бродский, не Есенин.

Я предан был несчастным и родным,
расстрелянным и на войне убитым.
Я посвящал стихи свои —
своим
героям
и совсем не знаменитым.

Нет, с них икон я вовсе не писал.
Я их в работе видел, видел в деле.
Я их в миру с натуры рисовал,
чтобы другие их не проглядели.

Теперь для многих стран,
да и для нас
иконостас — семья Евросоюза.
И всё ж семейка та не поднялась
до бывшего, до нашего Союза,
где всё же был союз между людьми,
где был порыв космический неистов,
где были мы честны перед детьми, —
не пестовали новеньких нацистов,
где люди знали правду о войне,
в стихах и песнях бережно хранимой,
где верилось несбыточной весне
в стране хоть разношёрстной,
но единой.

Нас не прошиб пока Евроозноб.
Мы все, как встарь, равны. Как прежде, вместе
читаем вновь Айтматова взахлёб,
поём навзрыд украинские песни.
 

***

Как корёжило
нас невежество!
И сейчас до конца не понято,
сколько свежести,
сколько нежности
у Руси моей было отнято.
Если даже Сергей Есенин
одно время был
под сомненьем,
сколько было тогда у бдительных
над искусством побед
убедительных!
И когда всю Расею,
Россию,
не в основе — в ознобе трясло,
Сколько храмов сожгли,
носили!
Сколько к вере людей пришло!
Чувство Родины не утрачено,
и Рублёв
— он всегда Рублёв.
не оплаченный,
не испачканный
ни невежеством,
ни рублём.
Что талантливо,
то и молодо…
Пусть не сразу,
через года
очищаем иконное золото
от коррозии и стыда.
Наступают иные годы.
Но тревожимся всё сильней,
чтобы вера
не стала модой,
словно джинсы,
в стране моей…
 

Эпитафия читающей стране

Мы в жизни, возможно, не всем потакали
и шли по какой-то дороге иной…
Империей зла нас тогда называли
и самой читающей в мире страной.

Страною добра мы, конечно, не стали.
У нас расслоенье сегодня хитро́:
чтоб стать раздобревшей элитой, вначале
присвоить без спросу чужое добро.

В империи новой иные манеры.
Рванула в торги расторопная рать.
Чтоб стать
ну хотя бы миллионером —
отнять,
разорить,
обвести
и урвать!

Закрыты навеки святые страницы.
Филолог-старик окончательно сник.
Без денег сегодня нельзя обходиться,
но можно вполне обходиться без книг.

Читать перестал ошалевший народец.
Читательский бум повсеместно зачах.

…И только святой Николай Чудотворец
всё ещё держит Книгу в руках
 

Чудотворная совесть

Я с самого детства рос
с неверьем в борьбе неравной
средь горестей и угроз
в обители православной.
Россия, родная Русь,
одной лишь тебе внимаю.
И я за тебя молюсь
святителю Николаю.
Молюсь, чтоб он смог помочь
Отчизне многострадальной,
чтоб зло уходило прочь
из нашей страны печальной,
чтоб мог он детей сберечь
от школ и людей двуличных,
чтоб спас он родную речь
от ветров иноязычных…

Святитель! Ты знал калек.
Ты их исцелял любовно.
Но наш новомодный век
калечил людей духовно.
Никто не сигналил SOS,
что правит людьми нечистый.
Воспрянули в полный рост
убийцы да аферисты.
И чтоб на родной Руси
сегодня не стало хуже,
Святитель!
Внемли, спаси
заблудшие наши души.
У нас неплохой народ.
Родной мой, святой Никола,
спаси нас вовеки
от
предательства и раскола.

Ведь сколько неслабых стран
окрепло, в Россию целясь…
Мы столько познали ран,
мы столького натерпелись,
что нас не покинул страх.
Нам боязно и сегодня.
Постыло нам жить впотьмах.
Спаси нас, святой Угодник!
Я буду всю жизнь с Тобой
и с правдой Твоей бесспорной.
Спаси нас своей мольбой
и совестью Чудотворной!
 

***

Рядом с церковью птицы поют.
На холме средь лесов — деревушка
да российский сиротский приют —
позапрошлого века церквушка.

Этот храм не в Москве, не в столице,
где парады пасхальной весной,
где сгущаются первые лица
над своею несчастной страной.

Здесь печальная драма Земли.
Пустота. Забытьё. Захолустье.
Кто покрепче — отсюда ушли
без потомственной памятной грусти.

Это наш неизбывный позор.
Это родины нашей старенье.
Позабытая всеми деревня
да несбывшийся русский простор…

Нету певчих в церквушке давно.
Нет того, даже скромного, хора…
Хоть просвирку спекут. А вино
для причастия кончится скоро.

…Мы стоим на промёрзшей меже.
И глаза и надежды померкли.
Отчего ж так светло на душе?
Это птицы поют возле церкви.

Окружил нас немыслимый мрак.
Безработица. Нищие дети.
Только чей-то таинственный знак —
это птицы поют на рассвете.

Просыпается гаснущий свет
этой странною призрачной ранью.
Промелькнувшие тысячи лет
вдруг застыли в немом ожиданье.

Может, страх наш извечный исчез…
Может, кончилось долготерпенье…
Может, слышится голос Небес
в этом птичьем пророческом пенье?

Может, сбудется праведный суд?
Сколько слёз над Россией пролито…
Может, это природы молитва, —
рядом с церковью птицы поют…
 

***

Подобрали его случайно,
а быть может, кто-то принёс…
На меня он взглянул печально,
стал ласкаться, бездомный пёс.
Вот в глаза заглянул он снова,
Лапу даст свою не спеша…
Разве бросишь его такого?
Божья тварь.
Живая душа.

Когда кажется, — всё пропало
и удача навек ушла,
пёс спасал меня.
Утешала
Божья тварь.
Живая душа.
Ну, да что там, — моя собака…
Мир наш выстроен из потерь.
Видел брат мой, как горько плакал
от досады таёжный зверь.
Ну, а помнишь, как в Тогучине
на краю тайги и пурги
наши души с тобой лечили
и животные, и зверьки.
Ведь, казалось, откуда взялся?
На тропинке у дома
вдруг
неожиданно появлялся
обаятельный бурундук…
А лишь только в лицо плеснули
волны кемеровской зари,
вышли
царственные косули
из кустарника, —
посмотри!

Погляди, как они прекрасны!
Как пленителен глаз разрез…
Как, почуяв вблизи опасность,
убегают в пятнистый лес!

Как животные любят волю!
Даже волк — не такой злодей.
За добычею рыщет в поле —
ему надо кормить детей.
Зверь семью сохранить стремится,
против прочих зверей греша…
Он накормит свою волчицу,
Божья тварь.
Живая душа.
Вот бегут по тропинкам лани,
и зверьки до своей норы —
вымирающие созданья,
исчезающие миры.
Снова белка бежит к кормушке,
хвост роскошный свой распуша…
Крошки-лапки.
Красавцы-ушки.
Божья тварь.
Живая душа.
Ах, не трогай, хоть будет случай
повстречать змею иль ужа…
Пусть противен он — гад ползучий,
Божья тварь.
Живая душа.

Нынче в мире — иная веха,
а формат ныне — смертный грех.
Враг животных и человека
в наше время — сам человек.
Он всё деньги свои считает
в потаённой своей тиши.
Ныне фирменно процветает
Homo sapiens
без души.

Homo sapiens стал богатый.
Всё — и поле и лес
круша!
А ведь раньше здесь жил сохатый —
Божья тварь.
Живая душа.
Любо нам не творить, не строить,
а подсчитывать барыши.
В людях, в людях
теперь порою
не хватает
живой души!
Совесть стынет в лохмотьях снега.
Омертвели у нас сердца.
У бездушного человека
наступает начало конца.
Всё он мечется,
неприкаян.
Бьёт по цели точней, чем встарь!
Человек на земле — хозяин!
Только
Божья ли это тварь?
 

***

С православной верою предки наши выжили.
Строили Московию по закону Божьему —
почитать родителей, не обидеть ближнего…
В сумерки ненастные ждали дня погожего.

Были дни непраздные и года — рабочие.
Были озарения. Подвиги. Открытия.
Только звёзд с легендами из себя не корчили.
Были и у гениев — скромные обители.

Не гнушались стиркою. Знамо: надо пол мести.
Знамо: жить по совести. А рубли — не главное.
Надобно детей своих уберечь от подлости.
Песня наша главная — вера православная.

Правду-матку резали. Эх, малина-ма́лина!
О судьбе монархии споры бесполезные.
Верили болезные в Ленина и Сталина,
а потом в прославленных новомодных бездарей.

Этих «солнц» затмения нам сердца не трогали.
Жизнь была поэзией русскою олунена.
Верили товарищам Пушкину и Гоголю.
Верилось и Чехову, Куприну и Бунину.

Нынче этих классиков, словно мусор, вымели.
«Я тебя печатаю. После — будешь ты меня!»
Классиков из классов хороводом вывели.
Век словесность русскую на компьютер выменял.

Время наше тяжкое. Место наше гиблое.
Криминальных подлостей сто восьмая серия…
Предано Евангелье. Блогер вместо Библии.
Колдунам-безбожникам господа поверили.

Торговать нам велено и дружить с Мамоною.
Олигархов слушаться. И целует женщина
не икону с крестиком, а гроши зелёные.
С выстрелами подлыми молодость обвенчана.

Мало нашей вере в верности поклявшихся.
Мало тех, чьё сердце нашей правде отдано.
Мало нас, оставшихся,
нижеподписавшихся
под стихами этими о стране распроданной.
 

***

А я ещё помню — ковёр на полу,
уют небогатого дома.
Горбатый сундук. А в красном углу
в старинных окладах — иконы.
И бабушка тихо ко мне подойдёт
в чепце, в сером платье неброском,
меня перекрестит. И свечи зажжёт.
Запахнет смиреньем и воском…
И верится тихим и ясным словам.
И Боженька здесь он, незримый…
И благостный свет, и тот фимиам
естественный, неповторимый.

…Так хочется снова вернуться домой
в мерцание суток неспешных,
где бабушкин голос — почти неземной:
«О Боже! Помилуй нас, грешных!»
А дальше всё по́шло пошло́, «на авось»,
прошло небезгрешно взросленье.
И всё-таки только сейчас началось
всеобщее грехопаденье.
Сегодня уже не услышишь хулу
за ложь, за духовности мизер.
Коттедж европейский. А в красном углу
заместо икон — телевизор.
Мы терпим фальшивый его фимиам,
потворствуем злобным наветам.
И ночью и днём равнодушный экран
горит неестественным светом.

Рекламное шоу. Да бал сатаны.
В эфире — одни развлеченья.
Лишь старые сказки, да детские сны,
да память — моё утешенье.

…Чуть слышно сухая трава шелестит
о весях и высях нездешних.
Смеркается осень. И сердце болит.
О Боже! Помилуй нас, грешных…
 

***

Как хорошо, что в мире есть иконы,
что есть у нас нерукотворный Спас,
что слышим мы таинственные звоны,
что вера в Бога охраняет нас.

Сегодня жизнь безмерно модернова.
Бушует развлекательный парад.
Но лик Христа и «Троица» Рублёва —
не чёрный, а божественный квадрат.

Бушует грязь рекламная и порно.
Всю дьявольщину не переорать.
Но тихий свет иконы Чудотворной
ещё несёт народу благодать…

Я, сбросив с плеч советские обноски,
так много сам себе напозволял,
и вскакивал на шаткие подмостки,
и развлекал неприхотливый зал.

Я знал и розы и шипы успеха,
любовь попсы воспринимал как честь,
ловил комки доверчивого смеха,
аплодисментов радостную лесть.

Не избежал позорного полона
хвалу вельможным лицам возносить…

Как хорошо, что в мире есть иконы.
Есть у кого прощенья попросить.
 

***

Адвокатов не будет на Страшном суде.
Отвечать самому перед Богом придётся
за грехи, что рождались в мирской суете,
и за грязь, и за плесень земного колодца.

Здесь воистину ты покоришься судьбе,
со слезами смиренно попросишь прощенья,
когда всё беззаветно открыто в тебе
и душа перед Богом стоит на коленях.

Ты один среди тысяч таких же людей.
Покаянье твоё глубоко и безгласно.
Это главная Исповедь в жизни твоей,
и готовиться надобно к ней ежечасно.

Будет строг и прекрасен Божественный Суд.
Не дано нам уменьшить свои прегрешенья.
Никакие компьютеры нас не спасут.
Только вера и правда — дорога к спасенью.

Будет строг и участлив Всевышний судья.
Там не будет ни молний, ни грома раскатов.
А защита твоя — только совесть твоя.
И не будет на Страшном суде адвокатов.
 

***

Была у предков с Небом связь
не на юру, не в тронном зале,
когда они, перекрестясь,
колоколам небес внимали.

Теперь
хор ангелов молчит.
Коммуникации иные…
И даже спутники
с орбит
вещают глупости земные.

Теперь от праведных идей
попса — надёжная защита.
Душа наушником прикрыта.
Торчит верёвка из ушей.

Верёвка эта —
как петля
на хрупкой о́троческой шее.
Уже никто не пожалеет
младой влюблённости поля.

Сегодня истина — во мгле.
Любая новость злобой пышет.
И голос правды на земле
почти никто уже не слышит.

Всех побеждает Вегас Лас.
Души мы лишены отныне.
Сегодня даже Божий глас —
глас вопиющего в пустыне.
 

***

Те беды, те дни, те огни не померкли.
Могилы солдат — наши новые церкви.

Как будто высокие, строгие храмы,
встречаю в пути я большие курганы.
И низенький холмик у тихой речушки,
похожий на сруб деревенской церквушки…

Пусть чаще живым представляется случай
побыть в одиночестве ивой плакучей,
склониться от скорби, а не от угрозы,
роняя в песок родниковые слёзы…

Как будто святые на вечной поверке,
стоят по России могилы, что церкви.
Для памяти вечной распахнуто сердце.
Здесь нет равнодушных. Здесь нет иноверцев.
Иисусы, Иеговы и Магомеды —
отцы убиенные наши и деды.
Обнявшись, как тени безмолвные Данте,
сошлись православные и протестанты,
согласные в том, что не избранным лицам —
Спасителям истинным должно молиться,
кто сгинул в болотах, полёг у застав,
смерть Родины собственной смертью поправ.

Как память о всех неизвестных и близких,
погибших святыми, стоят обелиски.
И вечных огней ритуальные свечи
горят перед образом их человечьим.
И год рождества тех святых — сорок первый.
И память войны — наша вечная вера.
 

Соберёмся в дорогу

Мы устали от всегдашней непогоды,
показухи и неискренних речей,
и от стона вымирающей природы.
Я в стране своей по-прежнему ничей…

Так давай мы с тобой соберёмся в дорогу.
Мы поедем туда, где нас любят и ждут.
Мы попросим у нашего доброго Бога
указать нам единственный этот маршрут.

Там к судьбе любой забота и участье.
Там действительно нас ждать не устают.
Там по-прежнему от радости и счастья
соловьи звонкоголосые поют.

Там богатства беспокойного не нужно.
Там, пускай хоть это кажется старо,
платят верностью за искреннюю дружбу
и улыбкой за бесценное добро.

Там мечты моей божественная Мекка.
Жизнь становится и краше и длинней.
Свет идёт от мега-человека,
нет зловещих и уродливых теней.

Там обманывать товарища нелепо.
Жизнь украшена подарками судьбы.
Там поддерживают ласковое небо
вековые корабельные дубы.

Там осталась человеческая честность.
Там свободный, а не вынужденный труд.
Там великую российскую словесность
для детей своих и внуков берегут.

Там синеют рядом с чистыми полями
перелески и пречистые пруды.
Там проходят и обиды и страданья
от сияния рождественской звезды.
 

Слово

Плакала Саша, как лес вырубали…

Н. Некрасов

Слово! Спасибо тебе за труды.
Жили всегда мы печально и хмуро…
Плодоносили и в стужу сады
нашей спасительной литературы.

Трудные были всегда времена.
Только во время побед и печалей
люди и впрямь поднимались со дна, —
книги читали. Книги читали.

С самого детства ступала нога
в сказочный лес Алексея Толстого,
в парк Паустовского, сад Маршака.
Шли мы тенистой аллеей Светлова…

Правда, тогда же с партийных небес
планово шли и другие посадки:
были в фаворе создатели пьес,
с правдой игравшие в жмурки и прятки.

Люди нелепую эту стряпню
тихо ругали, но вслух поощряли.
Саженцы эти и впрямь на корню
сами в питомниках лжи засыхали.

…Нынче культурная жизнь на юру.
Новым хозяевам книга постыла.
Новый Лопахин призвал к топору.
Рушится всё, что любимо и мило.

Для детективной и пошлой муры
древний классический плац расчищая,
денно и нощно стучат топоры,
русской словесности сад вырубая.

Школьник от книг и от песен отвык.
Пришлая правит в России халтура.
Гибнет Великий российский язык,
и прекращается литература.

Дух примитива. Даёшь интернет!
Блогер писательский труд затмевает.
Гаснет таланта пленительный свет.
Божья искра в сердцах замирает.

Гаснут наивных стихов огоньки.
Снова вокруг и печально и хмуро.
Нашим потомкам остались пеньки
русской порубленной литературы…
 

Памяти Юлии Друниной

Поэтесса выбрала смерть,
правду выдохнув с бабьей силой.
«Не хочу, не могу смотреть,
как летит под откос Россия».

Этим вот пронзительным стихом
попрощалась с жизнью поэтесса.
Не было решёток за окном.
А напротив — не было Дантеса.

Им, дантесам нынешним, тогда
было не до всяких там поэтов…
Их влекла другая маета —
как бы пристрелить страну Советов.

Целились они уже давно.
К гонорару в долларах тянулись
не напрасно. Всё предрешено.
И они — увы! — не промахнулись.

Начались парады параной.
Развлекалка. Грабежи. Насилье.
И недаром вместе со страной
и её поэзию убили.

Ну, куда уж Друниной теперь…
Многих наших воинов забыли.
Половодье нравственных потерь…
У талантов обломали крылья…

Глав сменили всюду и везде.
И издательства — не исключенье.
В этой либеральной чехарде
началось стихов искорененье.

Вот и всемогущий интернет
сдали ловкачам и графоманам.
Прекратился строгий худсовет,
и редактор сообщил вчера нам:

«Да, пришлось поэзию прикрыть
как не приносящую дохода,
прекратить и бардовскую прыть.
Жизнь другая. И другая мода.

В моде нынче — секс да криминал».
И редактор говорит учтиво:
«Наш формат — заокеанский бал.
И судьба — не нашего разлива».

А стихи поэтов о войне
вспоминать и вовсе не пристало…
Виновата Друнина вдвойне,
что страну от недругов спасала.

От себя и фронтовых бойцов
Друнина отчаянно и резко
наказала новых подлецов
этой высшей мерою протеста.

Выдохнув прощальные слова,
став опять пленительно красивой,
смерть себе на помощь позвала,
чтоб не видеть гибели России,
чтоб не ведать гибели стихов,
гибели писателей-пророков,
чтоб страна непревзойдённых слов
оставалась честной и высокой.

Не сошлось. Не сбылось. Не сбылось.
С гибелью смирились молчаливо…
Воскресили не добро, а злость.
Возродили пошленькое чтиво.

В наших душах потушили свет.
Пустота. Апатия. Усталость.
Долгий список «горестных замет».
А в столице рыночной осталось
всё святое, светлое забыть,
тротуары плиткой замостить,
все следы трагедий замести,
снова опозорить поэтессу,
Пушкина, как Горького, снести
и поставить памятник Дантесу.
 

***

Ценя безмерно собственное «я»,
мы не выносим мнения чужого
и говорим порою:
«У-у, змея!» —
на каждое критическое слово.

Мы проклинаем остроумья яд.
И мы в душе считаем неприличным,
когда тебя не хвалят, а бранят,
когда твой друг колюч и ироничен.

Спроси седых и мудрых докторов,
зверей, свои врачующих болезни, —
не бойся змей,
коль хочешь быть здоров.
В определённых дозах
яд полезен.
 

Новые мизансцены

Снова модерн на подмостках.
Всюду — сюрпризы тебе:
в космос уносится То́ска,
Астров — агент КГБ.

В джинсы одета Одетта,
Гамлет и вовсе раздет.
Улицы Горького нету,
площади Пушкина нет.

Имидж сменили заводы,
а имена — города.
Вот и летят самолёты
сами не знают — куда…
 

***

Нынче везде и во всём перемены.
Бес Люцифер на подмостки ворвётся…
Пусть отвернётся от нас Мельпомена,
а Станиславский в гробу первернется.

Пол у святой героини изменим!
Арии выкинем! Вставим куплеты!
Господа Бога осовременим!
Дамочки все поголовно раздеты…

Ах, не от ваших ли экспериментов,
не бутафорским оружьем бряцая,
власть заменила родных наших ментов,
перевела их на роль полицаев.

Видно, от вашего авангардизма
пухленький тот молодой реформатор
так срежиссировал новые «измы»,
чтобы был рад иноземный куратор.

…Вышел из театра.
А на́ сердце пусто.
Мюзикл. Шоу. Дурацкие блоги.
Всё это, в общем-то, —
полуискусство.
Да и новаторы все —
полубоги.
 

Дорога на Рузу

Дорога на Рузу.
Грустно…
Ушла та весна, ушла…
Мы в юности здесь бывали.
И музыка здесь жила…

Увы!
Поезда не ходят
по адресу прошлых лет.
Дом творчества.
Дом талантов.
Дом старших твоих коллег,
умевших внимать природе
и веровать красоте…
Таких соловьёв, как в Рузе,
не слыхивал я нигде.

Таких партитур подробных
сегодня в помине нет.
…Идёшь по аллеям ночью —
в окне у Эшпая свет.

А здесь вот жил Шостакович.
Чуть дальше — Хачатурян.
Тогда ещё вкус и моду
не диктовал экран.

Слиянье людей с природой.
Слиянье двух русских рек.
Дух творчества. Дух талантов.
Дух рукописей коллег.

В библиотеке — Кафка,
Лесков и Поль Элюар.
В столовой — тефтели с гречкой, —
надёжный репертуар.

Легки на подъём до Рузы,
и на помин легки,
друг к другу творцы ходили
играть в четыре руки.

Показывали сочинения
свои и своих коллег…
Да, был он неоднозначным,
ушедший двадцатый век.

Всерьёз мастера творили.
Пошлятина — смертный грех.
Не всех понимает Время,
а юмор спасает всех.

К друзьям заходил Утёсов,
и ныне в сердцах у нас
про ребе Залмана Шраца
печально смешной рассказ.

Окно, раскрытое настежь.
Дога играет вальс.
Отсюда музыка эта
по всей стране разнеслась.

Отсюда шли письма скрипкам,
сигналы оркестрам мира.
Их разносили волны
непроданного эфира.

Сам Бог этим скромным людям
фонариком посветил.
Но и они работать
могли на пределе сил,

природу умели слушать
и веровать красоте.
Здесь петь соловьи любили.
Они здесь — в своей среде.

Сегодня их стало меньше.
Природа о них скорбит.
И музыки Рузской, русской
всё меньше в стране звучит.

На кризис все беды спишем,
на клёвую телепрыть.
…Как часто теперь мы слышим,
что музыке негде жить.
 

***

Нынче наша страна — мировая премьера.
Процветаем в каком-то валютном бреду.
Клуб ночной вместо бедных Дворцов пионеров,
и Макдоналдс воздвигнут в бывшем книжном ряду.

Не осталось следов в этом рыночном веке
от когда-то читающей нашей страны.
И когда-то престижные библиотеки
от престижных пентхаусов удалены.

Пушкин снова застрелен.
И Гоголь унижен.
Продолжается буйный детективный парад:
«Устарел этот набожный ваш
Солженицын,
и Булгаков
уже не формат!»
 

***

Мне говорили поисковики,
что раскапывать давние тайны умеют, —
трудно останки погибших найти,
узнать имена их гораздо труднее.

Редко найдёшь документы солдат
в старых окопах, в безвестных могилах…
Фронтовики рядом с сердцем хранят
крестик, кисет,
фотографии милых.

Встретится вдруг
комсомольский билет,
пулей пробитый, за́литый кровью…
Нет документов, как правило, нет
даже в планшетах у изголовья.

Впрочем, бывает, в шинели найдём
писем страничку друзьям и знакомым,
или в кармане найдём потайном
весточку сыну из дома родного…

…Как-то однажды,
довольно давно,
мы отыскали бумажник солдата.
В нём —
неотправленное письмо.
Адрес там.
Имя. Фамилия. Дата!

И представляете,
в этом письме
(письмо-треугольничек с фронта, без марки)
не жалобы и не проклятье войне,
а приветы родным
и… на песню заявки!

Мол, просим мы вас, дорогие мои
(простите, что, может быть, вас беспокоим…),
услышать хотим:
«Соловьи! Соловьи!» —
песню, что слышали мы перед боем.

В ту страшную пору военных невзгод
какие шли с фронта заявки:
«Пусть снова Бернес наш любимый споёт —
„Не спишь ты у детской кроватки…“»

«Исполните песню
„Ночь коротка…“» —
до слёз эта музыка тронет…
И вновь мне покажется —
Ваша рука
лежит у меня на ладони…

Ах, в русскую песню стреляли враги.
Но слово — не пуля,
а золото!
И пели и плакали фронтовики
про «девушку с нашего города».

…Умолкла давно тех сражений страда.
Свет дней тех далёких неярок.
Не сможем исполнить уже никогда
несбывшихся этих заявок.

Лишь только тогда,
в окруженьи врагов,
пришло озаренье сквозь вьюги и ветер
сказать
«до тебя мне дойти нелегко», —
четыре шага здесь, на фронте, до смерти.

Бомбёжка и взрывы,
и море огня,
и вся наша жизнь — только кровь и страданье.
Но песня,
но стон,
но мольба — «Жди меня!»
звучало над родиной, как заклинанье.

…Спокойные годы на землю пришли.
И солнце спокойную жизнь освещало.
Но больше
такая сила любви
поэзию
в мире не посещала.
 

Открытие памятника Расулу Гамзатову

Здесь не было ни солистов,
ни пышного караула.
Здесь просто открыли памятник
сошедшему с гор Расулу.

Здесь, рядом с Подколокольным,
талантливая округа.
Здесь мы, совсем молодые,
читали стихи друг другу.

Здесь мы поражались рифмам,
как в Бога, поверив в слово.
Здесь были мы с Мишей Львовским,
с Вадимом Коростылёвым.

Простой уголок столицы…
Теперь это место свято.
Теперь здесь друзей встречает
великий Расул Гамзатов.

В столице в разгаре лето…
Бульвары в листву одеты.
Поэтов на свете много,
а он был звездой поэтов.

Он снова улыбки дарит
и молодым и старым.
И мудрости дух витает
над этим родным бульваром.

Изысканней стали рифмы,
и слово — острей кинжала.
И снова в Москве торговой
поэзия зазвучала.

А песни — краса России
и те, что ещё не спеты, —
они закружились в небе
над памятником поэту.

И нам, чтобы жить по чести, —
не сгорбленно, не сутуло,
давай поклянёмся в этом
у памятника Расулу.

Чтоб дружбу народов наших
Отчизна себе вернула,
пускай обнимутся люди
у памятника Расулу.

Влюблённым даётся право
в наш век воскресить планету…
Свидания назначайте
у памятника поэту.

На возрожденье счастья
надежда опять сверкнула…
Смотрите, — играют дети
у памятника Расулу.

Чтоб подлое наше время
и нас с тобой не согнуло,
давай стихи почитаем
у памятника Расулу!
 

***

Мне теперь советоваться не с кем.
А ведь я давно уже привык
к замечаньям и сужденьям резким
в адрес песен, передач и книг.
Марк Лисянский и, конечно, Роберт
в памятных беседах «на двоих»
прямо говорили,
что коробит
их
в стихах моих да и чужих.

А какие точные советы
Долматовский страждущим давал!
Он — профессор был среди поэтов,
он других учил и опекал.
Сам советовался в чём-то и со мною,
но с высот своих военных лет
отметал чужое, наносное,
несамостоятельный сюжет.
Замечал, что сделано небрежно,
а листая признанный журнал,
как грустил взыскательно и нежно,
как он беспощадно хохотал!

И когда сегодня где-то в полночь
не даётся стих или рассказ,
ах, мой милый, дорогой Ароныч,
как мне не хватает Вас сейчас!

…Перестал быть выспренным и дерзким.
Новорусский вызубрил урок.
Мне теперь советоваться не с кем.
Мой Пегас угрюм и одинок.
 

***

Мне давно настроенье испорчено.
Правда, с нами ещё не покончено.
Легче с песенкой нашею справиться:
«Не формат. Устарело. Не нравится».
Помесь странная Геббельса с Сусловым.
Всё строчит он доносы без устали.
Он давно наверху. И не падает.
Всеми СМИ, всею прессой командует.
Он давно в мою сторону целится.
А пока во всю прыть куршавелится…
 

Артисты миманса

Артисты миманса. Усталые люди.
Несчастные судьбы. Безликая масса.
Помятые лица и впалые груди, —
артисты миманса. Артисты миманса.

Они каждый вечер, не зная замены,
участвуют в нескольких актах обмана.
Подпорки спектакля. Подручные сцены.
Работники вечные заднего плана.

По ходу спектакля они молчаливо
разводят руками и строят гримасы.
Их жизнь — показуха. Их время — фальшиво, —
артисты миманса. Артисты миманса.

С чужого плеча эти люди одеты.
Они уж не грезят о жизни нормальной…
Не видят ни солнца, ни Божьего света,
весь день задыхаясь в пыли театральной.

Ветшают спектакли. Приходит старенье.
Уходят надежды. Приходит страданье.
Им платят копейки за страх, за смиренье,
за стыд. За покорность. И… за молчанье!

Кто новые темы в спектакле разбудит?
Уходит эпоха последнего шанса…
Сегодня несчастные русские люди —
артисты миманса. Артисты миманса.
 

Репетиция

Всех собирал у себя режиссёр…
(Существовала такая традиция.)
«Будет в концерте аншлаг, полный сбор!
Очень успешно прошла репетиция!»

Нет больше зала «Россия» у нас.
Зал уничтожили вместе с гостиницей.
Выполнен чей-то секретный указ, —
наше искусство уже не поднимется.

Сцена и рампа уже снесены.
Кончилась ваша концертная вотчина.
Кончились песни великой страны.
С музыкой всей вашей будет покончено!

Песни России сравняли с землёй.
Всех победили лихие тусовщики.
Только припомните, — боже ты мой! —
сколько здесь было родного, всеобщего…

Здесь на подмостках жила красота.
Людям искусство здесь было подарено.
Здесь вспоминали героев Труда,
пели о Родине и о Гагарине…

Велено эту чуму прекратить.
Правду пущать на подмостки не велено.
Временно правда могла победить,
да всё искусство российское временно!

Голос попсы на планете окреп.
Велено жить лицедеям по-новому.
Здесь мы воздвигнем роскошный вертеп.
Финиш придёт беспределу духовному!

Люди реальностей дня не учли.
Средства на снос и разврат увеличены.
Если «Россию» в кавычках
снесли,
смогут прицелиться и к незакавыченной.

Быстро с небес опускаемся вниз.
Нашей культуре грозит инквизиция.
Это пока что
не бенефис,
это пока что
ещё репетиция.
 

***

Неправда, что нынче поэзии нету,
что с уходом Андрея пришёл ей конец.
Просто нынче у нас не читают поэтов
и полно не лиричных, а практичных сердец.

Новый миропорядок установлен юнцами.
Прагматизм беспощадный
вместе с ними вершим.
Объясненья в любви хороши
в наши дни не стихами,
а счётом в сбербанке, пускай небольшим.

Интернет открывает простор дилетантам.
Правда, в книгах иных, что пока издают,
есть отдельные строчки, что согреты талантом,
есть любовные песни, что и нынче поют.

Но когда эти книги теперь открываешь,
пробирается к сердцу невольная дрожь, —
поражаешься,
скольких поэтов не знаешь,
да и тех, кого знаешь —
не узнаёшь.
 

***

В 1950 году диплом об окончании Школы-студии МХАТ
мне подписала О. Л. Книппер-Чехова

Как много я метался и скитался!
Но отчего, и сам я не пойму.
Пусть гостем,
посторонним,
я остался
на даче Книппер-Чеховой в Крыму.
Я там бывал немного и недолго.
Всего, наверно, пару вечеров…
Но в сердце эта музыка осталась.
Со мной всю жизнь тот отдалённый зов.
…Я помню, как Нейгауз, сняв перчатки,
(он был в перчатках в эту-то жару!)
скользнул по клавишам, —
мол, всё ли тут в порядке? —
чуть-чуть ссутулился
и начинал игру.
Я помню,
нет, не просто эти звуки.
а образ Музыки, возникшей предо мной.
Его сосредоточенные руки,
и взгляд его, суровый и простой.
Нам всем налили крымского муската…
Он помолчал немного и сказал:
«Вообще-то я люблю эту сонату,
но Слава Рихтер лучше бы сыграл.
Да он с утра ушёл сегодня в горы…
Друзья!
О чём мы с вами спорили вчера?»
И снова начинались разговоры
о музыке, театре
до утра…
Олег Ефремов с Лилей Толмачёвой…
Они здесь были больше, чем свои…
А их мечта,
их «Современник» новый
ещё рождался в муках и любви…
Они по жизни поднимались в гору.
В ту пору всё, казалось, впереди…
Они и вправду были режиссёры
прекрасного и трудного пути.
Своё искусство празднично-печально
они несли в театре и кино.
Как это всё промчалось моментально!
Как это было призрачно давно!
В эпоху всероссийского упадка
Ефремова никто не заменил.
Себя искусству отдал без остатка.
Прожить подольше не хватило сил.

…Со мной навечно то осталось время,
и все его герои наяву.
Раневской разорённое именье…
Я в той далёкой ауре живу.
Должно быть в человеке всё прекрасно,
я верю, верю в это до сих пор.
Хотя сейчас цинично и бесстрастно
Лопахин учинил такой разор,
что в пьесе и не снилось Ермолаю…
Я с новыми купцами не дружу.
Своей любви былой не изменяю
и к Прозоровым в гости захожу.
Пускай душа ко злу непримирима,
Серебрякова выходки терплю.
И женщину по имени Ирина,
как Тузенбах, без памяти люблю.
Но Чехов нынче так осовременен,
что чайка превратилась в вороньё
и ключ от правды мхатовской потерян,
и в жизни нынче царствует ворьё.
Теперь любовь и музыка другая.
Спектакль порою — не спектакль, а срам.
Всё в клочья растащили, разодрали.
Добро б ещё, как МХАТ, напополам…
 

Тузенбах

Своих ролей — увы! — не получили…
Таких актёров в мире большинство.
Мы роли эти с юности учили…
Осуществить мечту не повезло.

Из театра я ушёл не из-за страха
переходить на роли стариков.
Я понял:
не сыграть мне Тузенбаха
в мельканье пьес и смене худруков.
Уход со сцены был не без печали.
Но долго не преследовала боль.
Я начал дома репетировать ночами
ту близкую мне чеховскую роль.

Я репетировал, меняя мизансцены.
Я грим свой перед зеркалом искал.
Текст роли знал я назубок.
Военный
оркестр все реплики мои сопровождал.

Я сам себя на эту роль назначил.
Я знал: признанья только в ней добьюсь.
Пусть не на сцене
— так или иначе
я в Тузенбаха перевоплощусь.

Но не сбылось, что грезилось вначале.
Черствели наши хрупкие сердца.
И в жизни мы себя не доиграли…
Себя не воплотили до конца!

Ушло от нас, что дорого и свято.
Несыгранная роль — не самоцель.
Всё жизнью проверяется.
Но я-то
Солёного не вызвал на дуэль…
 

Прогресс небытия

Что-то физики в почёте,
Что-то лирики в загоне.

Б. Слуцкий

Компьютерный прогресс небытия.
Глухая виртуальная природа.
Наложена на нас епитимья
коммерческому роботу в угоду.

Уходит время самых нежных чувств.
Ушло и божество и вдохновенье.
Из всех веками созданных искусств
оставлено искусство потребленья.

Где были рощи — ныне пустыри.
Качаем нефть грядущему на горе.
Не физики, а просто технари
в эпоху потребления в фаворе.

Какой мерцал в России интеллект!
Теперь у нас безграмотность хозяйка…
А вместо интеллекта — Интернет,
циничный и воинственный всезнайка.

Сказал компьютер людям: «Всё моё!
Живую жизнь я превращаю в небыль».

…В глухие дебри прячется зверьё,
и даже птицы покидают небо.
 

***

Я помню молодость твою,
где сразу ждал успех.
Ты был в родном кинораю
талантливее всех.

Тебя на классный вечер ждём…
Ты нас не подводил.
В общеньи был непринуждён
и очень даже мил.

Расскажешь байку про Минкульт
и песенку споёшь…
Но через двадцать пять минут
по-а́нглицки уйдёшь.

Свободен, холоден, умён
и в жизни ты — артист.
А тот, кто славой утомлён,
по сути — эгоист.

Тебя в карьере ожидал
невиданный подъём.
Какой магический кристалл
был в имени твоём!

Ко всем недобрая страна
к тебе была щедрей.
Всё было: званья, ордена,
но не было друзей.

Вниманьем женским окружён
прелестный лицедей,
ты стольких знал подруг и жён,
лишь не было друзей.

Твои шедевры и труды
пора сдавать в музей.
Ты был с генсеками на «ты»,
но ты не знал друзей.

Тебя к себе министр зовёт,
и вежливы враги.
Но дружба честная живёт
искусству вопреки.

Ты дружбу трепетно играл
в театре и в кино.
Пусть кто-то рядом погибал, —
тебе-то всё равно!

Не остановлен твой разбег.
И подозрений вне,
Ты въехал в рыночный наш век
на белом на коне.

Цени успех. Лови момент.
Будь славен и богат.
Карьера — лучший аргумент.
А дружба — не формат.
 

Мой зритель

Я в ТЮЗе играл характерные роли.
Порой и героев. Старался, как мог.
А рядом, в недавно отстроенной школе,
по вторникам вёл театральный кружок.

В репертуаре был Гоголь. Конечно, Островский.
Мы в ТЮЗе играли Виктора Гюго.
Знал каждый, наверное, школьник московский
сонеты Шекспира. И пьесы его.

Считалось позорным быть пошлым невеждой.
Был в моде не Поттер, а Хемингуэй.
И первой влюблённости
спутником нежным
был русский крестьянин Есенин Сергей.

Ах, милый мой зритель — воспитанник ТЮЗа,
поклонник Натальи Ильиничны Сац…
Ты вырос и стал гражданином Союза,
построил КАМАЗ,
космодромы
и Братск.

Не всем вам живётся легко и красиво.
Но кто-то, поставив успех на дыбы,
как Гарик Леонтьев из тюзоактива,
стал гением трудной актёрской судьбы.

Мой зритель был автором дерзких проектов.
Учил и учился. И в Космос взлетал.
Всей силой взрывной
своего интеллекта
свободу в России построить мечтал.

Не вышло, друзья.
Не сбылось, к сожаленью.
В раздумиях тяжких я сам нахожусь.
Но даже в минуты твоих поражений
тобою, мой зритель, я нынче горжусь.

…Иные теперь у Москвы малолетки.
Растим их «без комплексов». И без затей.
По радио — визг «Музыкальной рулетки».
В киосках игра «Казино для детей».
 

***

Сочиняется наша судьба
На собраньях, на телеканалах…
Но акустика правды слаба
В этих студиях новых и залах.

Произносят партийный доклад,
Принимают бюджет и законы…
И везде, как солдаты, стоят
Усилители лжи — микрофоны.
 

***

В России вечно ссылки да аресты.
И пусть года ежовщины прошли,
под нашим небом и сейчас нет места
для бескорыстья, для святой любви.

Мне повезло. Я жив. Я не расстрелян,
как был расстрелян в Бутове мой дед.
Он отслужил последний свой молебен
и навсегда покинул белый свет.

Мы с юных лет к тюрьме «всегда готовы» —
в тридцать седьмой, в какой угодно год…
Сажали за возвышенное слово,
сажали за дурацкий анекдот.

Мне повезло. Я жив. Не арестован,
как мой отец, как дедушка, как брат.
Но климат нынче снова стал суровым
для всех, кто был и не был виноват.

Наш век идёт вихляющей походкой.
Пока с тобою на свободе мы.
Пока…
Но наши песни за решёткой.
Они почти в эфире не слышны.
 

***

Я работаю привидением.
Не могу сказать, ребята,
что работа моя непыльная.
Я ведь прячусь в сырых чуланах,
на больших чердаках скрываюсь.

Я работаю привидением.
Шевелю портьеры в гостиных,
среди ночи стучу по крыше
суковатой моей клюкою.
Иногда хожу на ходулях
(их недавно нашёл на свалке).

Я работаю привидением.
Так случилось, что мой приятель, —
тип вполне крутой и успешный,
приобрёл среди прочего — за́мок.
(А вообще у него недвижимость
есть почти на всех континентах…)
Он, конечно, романов древних
никогда не читал (я знаю),
но откуда-то он услышал,
что в старинных за́мках повсюду
испокон веков проживают
допотопные привиденья.
Вот и нанял меня, кормилец…
Он мне платит большие деньги.
Никогда ни в кино, ни в театре
мне такой гонорар не снился…

Я работаю привидением.
Отвечаю за каждую странность,
что случается в этом за́мке.
Я пугаю гостей внезапных
и вполне нормальных соседей,
появляясь во тьме в прихожей…
Прячусь в грудах верхней одежды
и тихонько урчу под утро.

Я работаю привидением.
Открываю все краны в ванной,
открываю совсем немного,
и вода методично капает,
нудно капает на мозги…
Я умею мычать и лаять,
и мяукать, как злой котёнок.

Я работаю привидением.
Обожаю гримироваться,
становлюсь сатаны страшнее.
(А гумоз, и грим, и белила
я с собой прихватил из театра.)
У меня невнятные жесты,
чем уродливее, тем лучше…
А ещё — чудовищный голос,
хриплый, хлипкий, потусторонний.
(Вот когда пригодились занятия
в школе-студии по вокалу!)

Я работаю привидением.
Ах, как много творческих планов
у меня в голове роится!
Я хотел бы устроить пляску
домовых и ведьм-привидений…
Никогда ничего ужаснее
даже в страшном сне не приснится!
Надо только набрать массовку,
и всё будет у нас — о’кей!
А впоследствии эта ересь
станет главным хитом ТВ.

Я работаю привидением.
Мне работать легко и весело…
А когда отправят на пенсию,
стану вновь сниматься в кино.
 

***

Были детские шуры-муры…
Разве это были грехи?
Были рядом —
коза и куры
и мальчишеские стихи.

Мчался вдаль паровоз коммуны.
Не догнал его красный конь.
Стать пришлось
городским и умным
и в печи потушить огонь.

Шуры-муры в муру превратились.
Той берёзки над речкой нет.
Сатане мы сдались на милость.
Бесы прыгают в Интернет.

Нынче стих ничего не значит.
Всё родимое обесценено.
Отчего же я снова плачу
над стихами Сергея Есенина?
 

***

Какой прогресс! Какие бренды!
Уже освоен интернет.
Стрижём с разрухи дивиденды,
но нет финансовых побед.
И нет уже былых стремлений
всех перегнать. Построить в срок.
И даже в сельских поселеньях земля
уходит из-под ног…
Всё невысокого полёта.
Всё достоверней нищета.
Всё криминальнее работа.
Всё виртуальнее еда.
Уйдут добро и человечность,
а робот — он на всё готов!
Страшит в искусстве бессердечность,
претит синтетика стихов.
Всепобеждающий компьютер —
сей микст химеры и наук,
всю землю русскую опутал,
как некий дьявольский паук.

…Но вся природа не убита.
Есть крохи малые земли,
где души детские открыты,
где всходы совести спасли.

Не все в стране хамелеоны,
и нежность теплится в сердцах,
и распускаются бутоны,
и завязь есть на огурцах.

Пока
не каждый день — ненастье,
пока
не все сожгли леса, —
осталась жизнь.
Осталось счастье —
полить цветы,
погладить пса.
 

Летнее утро

От сна отряхнувшись, берёзки шумят.
Склоняется ива над озером гибко.
Прекрасен июньский и день, и закат,
а летний рассвет — это Божья улыбка.

Ночная гроза над землёю прошла.
Гром с молнией! Буря! Природы смятенье…
А летний рассвет —
это нежность тепла
и тихого ветра прикосновенье.

Купается солнце в речной синеве.
Земля ожила этой призрачной ранью.
И птицы проснулись в промокшей листве.
Так звонко и радостно их щебетанье…

И день благодатен. И ночь хороша.
А летнее утро — земли вдохновенье.
И каждой травинки святая душа
поёт о немыслимом счастье творенья.

Так трепетны раннего солнца лучи!
Чуть скрипнет спросонья родная калитка…
У летнего утра — от счастья ключи.
Июньский рассвет — это Божья улыбка.

В июне раздолье для бурундука.
Птенцы покидают родимый скворечник.
Так коротко лето. Так жизнь коротка.
И только любовь на земле бесконечна.

Ты рядом со мной. Или где-то вдали, —
мы вместе с тобой, как с иголкою нитка.
Есть женщины вамп.
Есть жрицы любви.

А ты у меня —
это Божья улыбка.
 

***

Я земной календарь поправлю.
Не смогу навсегда уйти.
На кого я тебя оставлю
в этом трудном земном пути?

Никакой самой страшной силой
нас с тобою не разлучить.
Ты не скажешь другому «милый!»,
Песню не пересочинить.

Слишком связаны наши души.
Слишком мы на одной волне.
Ты не скажешь другим «Послушай!»,
как всегда говорила мне.

С юных лет в тесноте московской
я талантом твоим согрет,
мой найдёныш в толпе бесовской,
мой зверёныш.
Мой ясный свет.

Мы смогли разобраться в главном
в круговерти нелёгких дней.
Вроде, всё у нас нынче славно,
только сердце болит сильней…

Комплиментов тебе немало
сочинила твоя земля.
Но как бешено ты устала,
знаю в мире один лишь я.

Надо быть мне умней, я знаю.
Жизнь одна у нас на двоих.
Что ж я сам тебя угнетаю,
всё учу привечать чужих?

Ты прости этот глупый выверт.
Наша верность сильней невзгод.
Кто родную слезинку вытрет,
кто от бурь тебя сбережёт?

И заметив тоску во взгляде,
кто тревогу твою поймёт?
По головке тебя погладит,
слово ласковое шепнёт?

Самых скорых карет скорее
кто на помощь к тебе придёт?
Кто ладошки твои согреет,
от озноба тебя спасёт?

…Мало в жизни осталось юга.
Наступает полярный час.
Не покинем с тобой друг друга,
и Господь не покинет нас.
 

***

Премьера большого спектакля.
Массовкой эффект достигается…
Но есть неприметная капля,
а в капле той — жизнь отражается.

И зёрнышко поля ржаного
в войну за победу боролось.
Зерно — существо и основа.
Колосс — этот маленький колос.

Гляжу, словно в окна вагонные,
на каждую хатку с пристрастием.
Россия такая огромная,
а сколько их, зёрнышек счастья?

…Любимая, добрая женщина!
О как ты бываешь измотана!
Домой ты приходишь увенчана
сплошной суетой и заботами.

Своё — это значит не главное.
Но всё же в минуты усталости
помочь бы тебе, моя славная,
хоть в чём-то, хоть в маленькой малости…

Родимой души утешение.
Любимая песня печальная.
Конкретность — вот наше спасение.
Не верится в благо глобальное…
 

***

Всё теперь на показ, на продажу.
И в любви нынче — время эстрад.
Всех пиар побеждает. И даже
нам с усмешкой друзья говорят:

«Вы такие, как были когда-то!
Так сейчас в нашем мире нельзя.
Вы же пресно живёте, ребята!
Вам не скучно сегодня, друзья?

Вы такие приличные оба.
Вам привычно, как в детстве, дружить.
Уж ли вам суждено и до гроба
так примерно и преданно жить?»

Мы и вправду трудяги, плебеи.
Всё сидим за столом и корпим…
Только я ни о чём не жалею.
Пусть гламур достаётся другим!

Что гламур! Сколько было охоты
поохотиться в деле на нас.
Знали мы и паденья, и взлёты…
Только жили мы не на показ.

Жили мы, как могли, как умели.
Был тревожен наш жизненный стих.
Мы ни нервов, ни слёз не жалели,
но таили мы их от других.

Уходили года безвозвратно.
По веленью любого жреца
рвали нас на куски беспощадно —
наше время и наши сердца.

Как с тобой обращались по-хамски!
Всё пытались украсть да урвать.
Но воистину по-христиански,
как никто, ты умела прощать.

Да и мы, как чужое, бросали
всё, что нажили вместе, вдвоём.
И порою мы так уставали,
что себя хоронили живьём.

Да и я был заносчив, несносен.
Был неласков. Немыслимо груб.
Но и в эту холодную осень
для тебя я по-прежнему люб.

Сколько было во мне наносного!
Я порой был ничтожен, смешон.
Ты прощала меня и такого,
и звучал православный канон.

Дни и годы бессмысленно тают.
И уставшие души в крови.
А меня до сих пор убивают
непросохшие слёзы твои.

Стыдно мне за нелепые фразы.
За поток оскорбительных слов.
Лишь солгать не посмел я ни разу:
знал, что ложь убивает любовь.

Мы до срока с тобой постарели.
Но печалит, пожалуй, одно:
сколько было и планов и целей,
сбыться Главному не суждено.

Песнь песней свою ты не спела.
И всё горше сегодня звучит:
Не успел. Не успел. Не успела.
Не об этом ли время горчит?

В эти дни бесноватая вьюга
расшвыряла остатки семей.
Нам и вправду не жить друг без друга
до последних, декабрьских дней.

И сегодня, как в самом начале,
мы не мэтры, а дети любви.
Никогда мы друг другу не лгали.
Только этим любовь сберегли.
 

Встанем рядом

Снова гроздья снегопада
Над озябшею рекой…
Встанем рядом,
Встанем рядом
Перед этою пургой.

Ах, спасенья не ищи ты,
Не надейся на засов.
Нет защиты,
Нет защиты
От внезапных холодов.

Никому уже не верим
И ничем не дорожим.
Наше время,
Наше время
Стало временем чужим.

Утешают только сказки,
Только небо да семья.
Только нежность,
Только ласка,
Только преданность твоя.

Эту нежность, эту дружбу
Мы сумеем сохранить,
Если в стужу,
Если в стужу
Душу сможем утеплить.

Тихим словом, добрым взглядом
Мы поборемся с судьбой,
Встанем рядом,
Встанем рядом
Перед этою пургой.
 

***

Приходилось жить в вечном холоде,
Знали слякоть, грозу и зной.
На морях, и в толпе, и в городе,
даже в шахте — Господь с тобой.

Место светлое. Место гиблое.
Неродная даль… Отчий край…
Чтоб ни каркали, где б мы ни были,
волю Господа исполняй!

Сохраняй в душе православие,
не насилуй свой путь земной,
чтоб молиться ты мог о здравии
разорённой страны родной.

Средь невнятного злого гомона,
средь поверженных в прах красот
только вера одна не сломлена.
Не сдаётся она. Живёт!

Бед хлебнули мы полной мерою
Знали прозу глухих времён.
Но всю жизнь я люблю и верую,
волей Божьей пока спасён.

Вспомнить прошлое нынче силюсь я…
Были встречи — свиданья,
но
ты досталась мне Божьей милостью.
Свыше было предрешено.

Убивает нас наша нервность.
Раздражает конфликт любой.
Но за веру мою, за верность
будь спокойна.
Господь с тобой!
 

Примирение

О, как мы, дорогая, изменились!
Не ведаем, как всё произошло…
Сдались упорной наглости на милость,
впустили в дом настойчивое зло.

Мы шли вперёд, а перед нами пропасть.
Мы шли на свет, пришли в объятья тьмы.
Теперь вокруг железная жестокость,
и в эти дни ожесточились мы.

Сегодня пошлость в жизни и на сцене
справляет свой победный вернисаж.
И на плаву
по щучьему веленью
бездарность, получившая карт-бланш.

Какие нынче терпим униженья!
О, как непривередлива судьба!
И это —
на хозяев раздраженье
восходит не на них, а на тебя.

Забыты поцелуи и объятья.
От жизни нынешней совсем осатанев,
себя не в силах, не могу сдержать я.
И на тебе —
вся злость моя и гнев.

О, сколько слёз тобой, мой друг, пролито!
Как тяжко неприкаянным сердцам…
Обиды, бесконечные обиды…
И ссоримся опять по пустякам.

Прости меня за боль, за оскорбленья,
за то, что эти серые дожди
тебя лишают сил и вдохновенья.
Прости меня, любимая, прости…

Мы стали старше, и ещё могли бы
жить, новыми доспехами блестя.
А нынче просто —
говорим «спасибо»
за каждую минуту бытия.

Когда вокруг препоны и преграды
и трудно наплевательство стерпеть,
в такое время понимаешь — надо
любить сильнее и сильней жалеть.

Слащавых слов искать я не умею.
Твержу одно лишь: «Господи, спаси!»
Тебя люблю. Люблю я и жалею.
Как издавна ведётся на Руси.

Ты собирала в душах уцелевших
нетленные крупицы красоты.
Так трудно жить сегодня без надежды,
без нежности, без веры, без мечты.

От многого пришлось нам откреститься.
Любовь земная проиграла бой.
Немыслимо нам с этим примириться.
Родимая, помиримся с тобой!

Опять шумит зелёная дубрава…
Хочу тебя, как в юности, обнять.
Теперь нельзя,
мы не имеем права
друг друга заставлять страдать.
 

***

Зачем я тебе, зачем?
Ты неба иного птица.
Стремительность перемен
в залётной душе гнездится.

Ты знаешь, что всё пройдёт.
Ты знаешь, что близок финиш,
что сердце моё умрёт,
когда ты меня покинешь.

Достаточно ты умна.
Открыли тебе не боги,
что ты у меня одна,
а я лишь один из многих.

Куда ты меня зовёшь?
Есть в пламени листопада
счастливых свиданий ложь,
несчастной разлуки правда.

Когда-нибудь ты поймёшь,
приметишь оттуда, с неба,
берёзовой рощи дрожь
в предчувствии льда и снега.

…Другой зацветает сад.
Ты новые песни сложишь.
Ты знаешь, что это — ад,
когда разлюбить не можешь?

Зачем я в твоей судьбе?
Уйдёшь ты и сердце вынешь…
Услышишь ли крик в толпе,
когда ты меня покинешь?
 

Одиночество

Одиноко, как в детстве, мне.
А родители где? В тюрьме.
Не ответишь: зачем ты? Кто ты?
Имя всем в тридцатых — сироты.
Безотцовщина — моё отечество,
одиночество. Одиночество.

Други юные, шестидесятых,
потускнев, разбрелись куда-то.
Кто с хозяином пообедал,
кто пропал, кто украл, кто предал.
Это боль моя и пророчество —
одиночество. Одиночество.

А ведь прекрасные были — были!
Как мы верили! Как любили!
А при этом дурном режиме
стали вроде мы все — чужими…
Это денность моя и ночество —
одиночество. Одиночество.

Хоть бы встретить мне пса-дворнягу,
я б его подобрал, беднягу.
Я ему бы погладил брюхо,
почесал бы ему за ухом…
Не колбаски, а ласки хочется
псу бродячему. Одиночество.

Отгорели мы раньше срока.
Даже ты со мной одинока.
В этом мире мы порознь, вроде…
Мы всё больше в себя уходим.
Облетает на даче рощица.
Одиночество. Одиночество.

Остаётся всё чаще мне
быть лишь с мыслями наедине.
В одиночестве легче пишется.
Голос Вышнего лучше слышится.
Стало ты колыбелью творчества —
одиночество. Одиночество.
 

Только тебе

Полжизни, наверное, мы провели
в аэропортах, в такси, на вокзале…
На всех параллелях бескрайней земли,
казалось, везде нас любили и ждали…

Но в Братске, в Париже, на Кубе, — везде
Кому я был нужен? Только тебе.

Входили мы в горький, нерадостный мир.
О как нас с тобою всю жизнь прогибали!
Стихи не печатали. В телеэфир
лучшие песни мои не пускали.

И в этой неоднозначной судьбе
кому я был нужен? Только тебе.

Сегодня на родине климат другой.
И снова мой стих ко двору не пришёлся…
Командует нынче телец золотой.
Похоже, что хрупкий наш мир раскололся…

Ни важным персонам и ни голытьбе, —
я нужен, как прежде, только тебе…
 

Серенады

Божественный век серенад!
Сочувствует небо влюблённым…
Притих очарованный сад.
Гитара звенит под балконом…
Как юный Ромео красив!
Вечерней зари позолота…
Какой незабвенный мотив!
Какие высокие ноты!
На воле поют соловьи, —
Не в душном корыте гарема.
Венеция — песня любви.
Милан — это вам не Сан-Ремо,
где в музыке явный прогресс.
От новшеств сих ахну и эхну.
Искусство сбежало с небес.
Ликует бездушное техно.
Возрос потолок децибел.
Любовь перешла на бульвары.
Интимный романс устарел.
Гогочут электрогитары.
Стиль нашей попсы хамоват.
А нежность давно упразднили.
Не слышно в наш век серенад, —
балконы в Москве застеклили.
 

***

Снова хищники делят добычу.
Снова выстрелы рядом слышны.
Снова новых стервятников кличат
на просторах Великой страны.

Край отеческий неузнаваем.
Погибает родительский дом.
Мы с тобою покоя не знаем.
Мы с тобою остались вдвоём…

Снова нас к обывателям тащат.
Только сердца ресурсы бедней.
Снова день для работы — пропащий…
Сколько в жизни потерянных дней!

Мы измучились. Сникли. Устали.
Но потерянных дней не вернуть.
Не доплыли мы.
Не дописали.
Ничего. Как-нибудь… Как-нибудь…

Всё опасней вокруг. Всё опасней.
Темнота настигает и днём.
И своё несогласье напрасно…
И напрасно поём мы живьём…

Мы на воле живём, как в неволе.
Трудно даже от горя вздохнуть.
Нет героев на главные роли.
Ничего… Как-нибудь… Как-нибудь…

Развлекают нас и растлевают.
Но с тобой не расстанемся мы.
Только жаль, что сердца остывают
от веселья, от этой чумы.

Сколько в песнях надуманной фальши.
Так навязчив их наглый прибой…
Нам уйти бы!
Подальше. Подальше.
Ничего. Я с тобой. Я с тобой.

Всё разбито. Остались осколки
наших разнообразных Расей.
Голоса нашей юности смолкли.
Нету больше надёжных друзей.

Измельчали великие реки
и уходит из классики суть.
И со мною осталась навеки
только ты, моя Нежная Грусть.

Мы с тобою пока ещё пашем,
хоть даётся нам всё нелегко…
До нечаянной Радости нашей
словно в юности, — так далеко.

С каждым днём нам всё горше и горше,
с каждым днём всё трудней и трудней.
Только ты для меня всё дороже,
всё родней, всё родней, всё родней…

Гнусный век не попросит прощенья.
Не вздохнёт, опечалившись, Русь.
Только ты для меня утешенье,
только ты, моя Нежная Грусть.

Наши птицы уже не летают.
Наши песни уже не звучат.
Даже правда дороги не знает…
Нет пути ни вперёд, ни назад.

Ты сама понимаешь, родная:
перепутье — не истинный путь.
Ничего. Как-нибудь дохромаю…
Ничего. Как-нибудь… Как-нибудь…
 

На даче

А снег идёт с полудня неустанно…
Все дачные дороги замело.
Такое счастье!
Ты играешь гаммы,
и в доме нашем ясно и светло.

Мне этого всё время не хватало!
У нас всю жизнь — дороги да дела.
А дома
нам бывало — слишком мало.
Казалось, нас вселенная звала…

И мы срывались с места и летели.
Мы жизнь страны боялись проглядеть.
И кое-что
мы всё-таки успели
увидеть,
и влюбиться,
да и спеть!

Но сколько было горя и обмана,
участья в нашей жизни подлецов…
Такое счастье!
Заживают раны,
становится спокойнее лицо.

О как тебя запихивали в старость
ещё с далёких молодёжных дней!
Ты всё снесла.
Ты не сопротивлялась.
Лишь стала чуть мудрее и грустней.

И путешествовать теперь охоты нету.
Нас не зовёт возвышенная даль.
Такое счастье!
Авиабилеты
сданы.
Без нас случится этот фестиваль.

Мы раньше были — дети коллектива.
А нынче
люди — частники везде.
Разделены железно наши нивы,
не подойти к соседней борозде.

От нас, новорежимные, отстаньте!
Вы все сейчас
друг с другом на войне.
Танцуйте,
веселитесь,
музыканьте!
Оставьте только нас наедине.

Здесь даже окна светятся любовью.
Здесь долгих дней святое торжество.
Такое счастье!
Вместе мы с тобою.
А больше нам не надо ничего.

Пускай сейчас ты выглядишь устало,
душа жива и разум невредим…
Ещё с тобой мы сделаем немало
без просьб, без понуканий, —
как хотим.

Нам хватит заоконной панорамы.
Претензий нет ни к людям, ни к судьбе.
Такое счастье!
Ты играешь гаммы.
И ноты в сердце просятся к тебе.
 

***

Небогатая наша эпоха.
Пусть в кармане порой ни гроша,
всё же раньше мы жили неплохо,
и жила ещё в людях душа.
Были раньше скупее объятья.
Был добрей и скромнее народ.
Ах, какое прелестное платье!
Как тебе это платье идёт…
Были чистые радости в прошлом.
Есть обновка. Нарядец к венцу.
Ах, как шло тебе платье в горошек!
Как тебе этот шарфик к лицу…

Становились красивей заботы.
Чуть наряднее стало житьё.
И уж самый пронырливый кто-то
зарубежное возит шмотьё.
Понемногу и нас выпускают…
Пусть сестрёнка тебе привезёт,
эта шубка не бог весть какая,
но тебе она очень пойдёт!
Стиль модерн или доброе ретро?
Слава Зайцев всё знал наперёд,
утверждая с достоинством мэтра:
«Этот цвет Вам, бесспорно, пойдёт!»
…Наши сказки не сделались былью.
Знали бедность мы и дефицит.
А теперь познаём изобилье,
что в глазах воровских мельтешит.
Нынче только роскошество в моде.
Башли — главные наши мечты.
Красота остаётся в природе.
Только в обществе нет красоты.

Ну, а мы стали старше и проще.
Нам теперь не до новых красот.
Мы идём по берёзовой роще.
Как тебе эта роща идёт!
Всё нам помнятся юные годы…
И теперь этот лес и жнивьё.
Вся родимая наша природа —
вот любимое платье твоё.
Родилась ты на солнце у Волги.
Помнишь ты, как пылал Сталинград.
И в тебе эти волны не смолкли,
в каждой ноте и нынче звучат…
Ветряные просторы родные.
Волжский плёс… Заливные луга…
Как ты любишь цветы полевые!
Как идёт тебе Волга-река!
 

***

Я боюсь «Последних известий».
Что ни новость — то криминал,
да утехи богатых бестий, —
на Канарах — элитный бал.

Я боюсь «Последних известий».
Слушать больше уже нельзя,
как родную страну бесчестят
наши западные «друзья».

Мы свои козырные карты
открываем, шутя, врагу.
И летят, летят миллиарды
в нашу газовую трубу.

Нету наших былых заводов.
И сегодня спасенья нет
ни от гибнущих самолётов,
ни от падающих ракет.

Время тяжкое… Время злое…
Сообщения вновь горьки:
в шахте угольной под землёю
задыхаются горняки.

А учёба! А наши дети!
Вместо русского языка,
как гонять на велосипеде,
обучается мелюзга.

Я боюсь «Последних известий».
Эти новости не по мне:
под судом тот, кто прям и честен,
а мошенники — на коне.

Криминал с олигархом вместе.
Вновь ребёнка убил злодей…
Я боюсь «Последних известий»,
этих новых дурных вестей.

Вновь теракты.
А это значит —
наша гибель невдалеке.
И нормальные люди плачут,
и хохочут на «Маяке».
 

Оказались…

Оказались мы все туземцами.
Мы отдали свою страну
за Макдоналдс, за кока-колу,
за стакан вонючего Пепси.
Оказались мы все туземцами.
Мы отдали свои заводы,
комбинаты, аэродромы
за невнятный какой-то ваучер,
за невнятный и непонятный…
Стал для нас этот самый ваучер
и дурманом, и наваждением,
как фольга для тёмных туземцев,
для забытых Богом пигмеев.
Стал дурманом он в одночасье
для доверчивого народа,
для народа, в котором были
Ломоносов и Циолковский,
для народа, который миру
дал Курчатова, Королёва…
И теперь мы живём в стране,
где вся жизнь началась с обмана.
Оказались мы все туземцы,
как они, — живём на юру.
 

Дети парада Победы

1

Мы — дети парада Победы,
голодные дети войны,
простившие личные беды
великим победам страны.

Мы помним те грозные марши,
страны молодой седину
и лица измученных старших,
прошедших сквозь эту войну.

Немного мы видели света.
Нас ветер суровый ласкал.
Но отблеск парада Победы
и нашу судьбу освещал.

2

И вновь возникали парады Победы —
Гагаринский подвиг в апрельские дни.
И в каждой семье — космонавтов портреты
среди самых близких друзей и родных.

Бессмертная прима в классическом танце.
Открытья учёных. Строительный лес.
Страна принимала парад гидростанций,
и мы улетали на Братскую ГЭС.

Стихи во весь голос читали поэты,
услышав народа лирический зов.
На Маяковской — Парады победы,
Парады победы поэм и стихов.

3

Но алые звёзды страны потускнели.
Всё ярче стал блеск зарубежных монет.
Партийные лидеры забронзовели,
и стало всё меньше стихов и побед.

А нынче и вовсе — эпоха сменилась.
Задолго до «Курска» пошли мы ко дну.
Сдались чужеземному богу на милость.
Проспали, продали, пропили страну…

Всё делаем нынче мы с бухты-барахты.
В карманы народа чиновник залез.
Аварии в небе. Трагедии в шахте.
ЧП потрясло легендарную ГЭС.

Мы бросили лучших в пучину лишений —
рабочих, учёных и учителей.
И мы принимаем парад поражений,
парад унижений достойных людей.

Всё реже нам снятся парады Победы…
Стирается правда великой войны.
С нас требуют нынче: забудьте про ЭТО.
Для нового времени вы рождены.

Мы стали такою удобной мишенью.
Так весело нас на лопатки кладут!
Парад поражений. Парад поражений…

Неужто такой у России маршрут?
 

Авария

Все мы сбиты одной машиной,
абсолютно новой машиной,
недавно сошедшей с конвейера…
Травмирован весь народ.

У всех у нас травмы разные.
У рабочих переломаны руки.
У иных перебиты ноги.
Но чаще всего (так задумано) —
покалечена голова.

Всё, что раньше казалось правдой,
Теперь для нас стало ложью.
И чёрное стало белым.
И напрочь отбита память.

…Объявили машину в розыск.
Ищут вроде бы очень тщательно.
Только что в этих акциях толку,
если главное дело сделано.
(Не нашли же ни одного заказчика
самых громких и злых убийств.)

Розыск всё ещё продолжается.
Покамест ясно одно:
у водителя не было прав
и это была иномарка.
 

SOS!

Морской сигнал «Спасите наши души!»
звучит сейчас всё чаще на земле.
Духовный свет осмеян и разрушен,
и свет зари скрывается во мгле.

Над честностью общественность смеётся.
Победы прошлых лет уценены.
Всё нынче в нашем доме продаётся.
А душам, как известно, нет цены…

О, сколько человеческих трагедий
во времена бесчеловечных дней!
Духовный СПИД шагает по планете,
а он — увы! — телесного страшней.

Какие жили на Руси светила!
Не зря
все флаги были в гости к нам!
Была сильна
духовностью Россия,
сильна — пренебрежением к деньгам.

Как нынче наша денежность коварна!
Как стадо,
деньги стали нас пасти.
А общность бездуховная — бесправна.
Самим себя
немыслимо спасти.

На поле жизни, как на поле боя,
такой пришёл талантливый злодей…
Спасите наши души от разбоя!
Спасите души маленьких детей!

Спасите нас от горького известья,
что наша заболочена стезя.
Спасите от позорного бесчестья,
от купли и продажи всех и вся.

Спасите нас!
Нам некуда податься
от крови, заливающей экран,
от развлекательных программ,
от святотатства,
от ваших омерзительных реклам.

В эфире слово праведное глушат.
Наука гибнет.
Уничтожен труд.
И даже крик: «Спасите наши души!»
хозяева услышат, —
не спасут.

…Но храм последний всё же не разрушен.
Бездушье не повсюду привилось.
И всё слышней: «Спасите наши души!»
SOS! SOS! SOS!..
 

***

Среди прочих реклам, что проели мозги,
нынче всюду пестрят объявления:
«Продаётся участок у самой реки
и делянки для новых строений».

А для тех, кто не очень понятлив и для
тех, кто врубится всенепременно,
пишут нынче и так: «Продаётся земля».
Откровенно. И современно!

«Продаётся земля. Продаётся земля» —
раньше это шептали украдкой.
А теперь транспарант
«Продаётся земля»
над Рублёвкой и над Ленинградкой.

Поначалу как будто шёл свет из Кремля…
Начиналось как будто за здравие!
А посмотришь теперь:
«Продаётся земля» —
и Рязанщина, и Ярославия.

Всё в России сегодня идёт на торги.
Мы — заложники приватизации.
Продаётся усадьба. И дом у реки.
И рыбалка должна продаваться.

Наверху озадачены:
в «этой» стране —
что ещё бы отнять у народа?
Есть проект продавать по приличной цене
за кордон
нашу пресную воду…

Нам и так на земле всё труднее дышать.
Души юных сражает бессилье.
Может, скоро и воздух начнут продавать
олигархи из новой России?

Говорили нам деды: «Бесценна земля.
Ничего нет родней…»
Тем не менее
«Продаётся земля. Продаётся земля» —
всё пестрят и пестрят объявления.

Всё хочу космонавтов спросить, что летят
на дорогах, недавно открытых…
Что, какие рекламы висят
там, на дальних межзвёздных орбитах?

Пусть расскажут, дадут свой разумный ответ:
как сейчас, в нашем рыночном раже,
не пришёл ли черёд и небесных планет
на космической распродаже?

Нет ли нынче и там, среди прочих реклам,
чтоб мы, сирые, знали заранее:
«Продаётся, мол, некий космический хлам
и планета — Земля и земляне».

Мы давно уже здесь потеряли покой,
и, уж если спасения нету —
кто,
какой олигарх или дьявол какой
купит нашу родную планету?
 

Подаянье

Нету средств к существованью.
Не в цене сегодня труд.
Слесарь просит подаянья.
Безработным подают…

Урезается питанье.
У сирот во всю крадут.
Дети просят подаянья —
их жалеют, подают…

Пенсионная удавка.
А старик ещё не плох.
Ладно… Выпишем прибавку.
Жри, проклятый, чтоб ты сдох!

В Академии разруха.
Красть учёный не горазд.
Просит милости наука.
Кто поможет? Кто подаст?

Рынок — божье наказанье.
Ум — за разум. В сердце — лёд.
Совесть просит подаянья.
Ей никто не подаёт.
 

***

Мелькают календарные листы.
Ещё грохочут праздничные даты…
Да вот мешают жить фронтовики!
Они в победе нашей виноваты.
Они в своих помятых пиджаках,
как тени тех триумфов и печалей,
на нынешних нарядных площадях
ещё трясут железками медалей,
напоминая,
что была страна
великая — не только по размерам,
где был порядок,
армия сильна
и где хотелось каждому
быть первым.

Хотя давно планете внушено:
войну, бесспорно, выиграли Штаты,
и ни при чём красноармейцы,
но
в победе эти тоже виноваты.
У них, бедняг, всё нынче невпопад.
Они творят негромкую молитву,
глазами нашей совести глядят
на воровскую русскую элиту.
Претят элите наши старики,
родные наши прадеды и деды.
Они для боссов —
не фронтовики.
Они для них —
виновники победы.
Ведь, если бы не ихний стоицизм, —
идти сквозь гром до самого Рейхстага,
давно бы был у нас монетаризм,
давно бы были рыночные блага…
Узнали б раньше пепси и Клико,
не «Жигули» б совковые лакали,
а пили бы баварское пивко,
да Куршавель исправно посещали…

И даже наш догадливый народ
понял намёк из радиобеседы:
кто развернуться рынку не даёт?
Да всё они — виновники победы.
Кому в стране расстрелянных нужны
их честные слова и мемуары,
рассказы их про тяготы войны,
атаки, отступленья и пожары?
Теперь иной, не праздничный парад,
салют из фейерверков оголтелых…
Как хорошо,
как пламенно горят
дома для ветеранов престарелых!
От новых бед мы их не защитим.
А их,
как адмирала Ушакова,
причислить не мешало бы к Святым.
Да, видно, свято место не готово…
Теперь и церкви не защищены.
И, дьявольским оружием бряцая,
по зову сатаны
из-за спины
в священников стреляют негодяи.
И если нынче всё наоборот,
и о добре понятие иное,
и стал манкуртом
доблестный народ,
и подвиги объявлены виною,
я славлю честь и мужество вины!
Но царствует беспамятство в народе:
Когда в чести губители страны.
Спасители отечества не в моде!
Теперь квартирки выдать им хотят.
Есть несколько «хрущовок» на примете…
И пусть они в глазах не мельтешат!
У большинства
квартиры на том свете.
 

***

Эпоха срама и греха.
Пошло всё нажитое прахом.
И думали у нас верха:
кого назначить олигархом?

И началось: грабёж, разбой.
И пешки выходили в дамки —
и восхищали люд простой
их яхты, острова и замки…

И ты, брат, лучше промолчи
об их деяниях зловредных.
Они на то и богачи,
чтоб беспардонно грабить бедных!

Сиди. Не рыпайся. Никшни!
Гляди в грядущее со страхом.
Пусть знают люди в наши дни:
нельзя перечить олигархам!

В лицо их знает вся страна.
Они важны необычайно.
Но главных боссов имена
есть государственная тайна.

Мы опускаемся на дно.
Любуемся всемирным крахом.
И знаем в принципе одно:
нельзя перечить олигархам!

Сиди. Не рыпайся. Никшни.
Борьба в условиях конкретных
богатым по фигу.
Они
и дальше будут грабить бедных.
 

***

Как-то мимоходом, между делом
было всё на первых на порах…
Был обыкновенным бизнесменом,
нынче он — почтенный олигарх.

Куплены и промыслы и вышки,
даже фестивальное кино.
Деньги на оффшорах, — не в кубышке.
Мелочь остаётся в казино…

Всё должно и дальше получиться!
С каждого движения — навар.
Вас, таких, на свете — единицы.
В общем, это штучнейший товар.

Вновь решать вам ваш интимный ребус:
надо б прошвырнуться — но куда?
Те же все Канары да Лас-Вегас…
Скучно вы живёте, господа.

Нефть уже давно осточертела.
Смольный, что ли, взять да прикупить?
Может быть, для смеха, не для дела
главного партнёра разорить?

С кем бы из правительства откушать?
Тигра, что ли, в доме завести?
Фабрику дурацкую порушить?
Памятник какой-нибудь снести?

…В яхте, в океане, не на суше
пляшет зарубежная звезда…
Плещется шампанское из душа…
Скучно вы живёте, господа.

Моды изменяются в богеме.
Прежнюю нимфетку прогони!
В наше развлекательное время
ночи привлекательней, чем дни…

Крутится продажная рулетка.
Рядом, своим выигрышем горда,
спит очередная малолетка…
Скучно вы живёте, господа.
 

***

В Лужниках, на Болотной и в Митино,
там, где Мойка и Невский пассаж,
сколько нужно актёров на митингах,
громогласных, впадающих в раж!

В барабаны пустые ударим!
Крохи правды прочтём между строк…
Пусть актёришка этот бездарен,
но опасен компьютерный блог.

Есть у этих актёров гастроли.
Ждут в глубинке их новый приезд.
Но неважно расписаны роли,
и подводит заученный текст.

Драматург их творит по подсказке.
Пошловат и длинен монолог.
Здесь вся грязь предаётся огласке.
С матерком политический слог.

И на фоне всеобщего ора
в их речах не понять ничего.
И не тянет народ на суфлёра, —
на трибунах не слышат его!

Режиссёры идут на уловки.
Кукловод управляет толпой.
Даже платят порою массовке
за приход, за приезд, за простой.

В каталажку кого-нибудь спрячут.
Будет снова безмолвен народ.
Что назавтра в России маячит?
Революция? Переворот?

Кто взойдёт? Кто потерпит фиаско?
Сатана всё уже просчитал…
Драматической будет развязка
и непредсказуем финал.
 

Деньги

Деньги есть — я король.
Деньги есть — я герой.
Прав я во всём и всегда,
даже если я Бог Вреда.

Я деньгами спасаем.
Неприкасаем.
Если я и закона вне,
суд на моей стороне.

Деньги есть — я умён.
Деньги есть — я силён.
Деньги при сегодняшнем нашем «изме» —
философия жизни.

Деньги преобразуют нас
в степень злобствующих гримас.
И ворьё у нас и крысьё.
Деньги — это наше всё.
 

***

Нас окрестили тюрьмой и войной,
в жизнь пропуская сквозь мелкое сито.
Верные псы мои — боль и обида
с первых шагов увязались за мной.

Всё же легко нам — шагать налегке!
Были порой мы в славе и силе…
Вместе махали хвостом и скулили,
Слышали вместе команду: «К ноге!»

Нетути больше тех верных дворняг.
Время другое. Собаки другие.
Более цепкие. Более злые.
Псы не отпустят тебя ни на шаг.

Переступили мы свойский порог.
В дружбе отказано даже собакам.
Наш горизонт затемнён и заплакан.
Души пустые. Пустой поводок.
 

Права человека

Был общий дом, похожий на приют…
И было много бед общенародных.
Но было право у людей на труд.
И не было в России безработных.

И в том необеспеченном быту
тянулись люди не к деньгам, а к знанью.
Исполнили мы давнюю мечту —
бесплатное для всех образованье.

Не за границей Крым был и Кавказ.
На отдых право ими подтверждалось.
Но как-то раз в один недобрый час
страна с укладом этим распрощалась.

Теперь свобод бесчисленных не счесть.
На те права мы наложили вето.
Зато уполномоченные есть,
что ведают правами человека.

Пустых словес плетутся кружева.
Нас приучили за реформы биться.
Теперь нам дали
новые права:
На воровство.
На подлость.
На убийство.
 

Не мы

На русскую землю пришли «демократы».
Мы жизнь и судьбу отдаём под заём.
Была наша Русь и сильна и богата.
Теперь мы богатства свои продаём.

Какие у нас ураганы — растраты!
Какая трагедия древней земли!
На землю родную пришли геростраты.
Труды россиян и смели и сожгли.

Как выжгли леса, как сгубили заводы, —
ни в сказке сказать, ни пером описать…
Как лихо прошло разделенье народа!
Покорная масса. Зловещая знать.

Мы стали страною утех и разврата,
Богатств наших кровных открыли краны́.
Пройдохи-деляги глядят воровато.
Кайфуют в оффшорах убийцы страны.

Родная Россия сегодня — калека.
Сегодня тельца золотого рука
отбросила нашу страну на полвека,
а может… а может… увы! — на века.

Легко променяли мы душу на злато.
Помочь своим ближним уже не моги.
В славянской общине идёт брат на брата.
Родные народы сегодня — враги.

В команде господствуют легионеры.
Растеряна наша могучая рать.
Мы ранены тяжко осколками веры,
и правды крупицы уже не собрать.

Страна, как Христос на Голгофе, распята.
Грехи наши тяжкие не прощены.
На русскую землю пришли «демократы».

Не мы правим бал. Мы глухи и немы.
 

***

Чего ж так, мой милый, мы с юности маемся?
Ведь с сердцем открытым приходим на землю мы…
Помочь ради Бога друг другу стараемся,
а зло — по идее — для нас неприемлемо.

Я знаю, я знаю, — мы все не безгрешные,
зато хоть не рвёмся в компании властные…
Но что же все злыдни
такие успешные,
а остальные
такие несчастные?
 

Хвостатые

Давно Homo Sapiens встал с четверенек.
Давно наши предки лишились хвоста.
Помог нам невольный упорнейший тренинг,
судьба помогла нам и Божья мечта.
Людей озарила Всевышняя милость.
Смогло человечество на ноги встать.
Духовная сила у нас появилась,
отличная форма. Античная стать.

Но жизнь человечью так и не обустроив,
безбожные особи снова хотят
собратьев вернуть к первобытному строю,
в глобальных масштабах вернуться назад.
На старом Арбате мы продали знамя,
что доблестно реяло перед полком…
И некто бездарно командует нами.
А мы, аки прежде, виляем хвостом…
 

***

Ах, это время, друзья, не по мне.
Жаль, что все это поняли поздно…
Только валюта нынче в цене,
а остальное всё несерьёзно.

Образование налегке.
Врачи, инженеры — сплошь недоучки.
Подлог —
наш правительственный ЕГЭ.
Дипломы куплены на толкучке.
 

***

Девяностые жуткие годы…
Прекратилась былая семья.
Разведённые наши народы
не вернулись на круги своя.

Что границы?!
Ах, их рисовали
дилетанты
везде и всегда…
Но сейчас перелёты зажали,
перестали ходить поезда.

Разломилась былая громада
на пятнадцать смешных округов.
Это круги пока что не ада,
но уж точно — не райских садов.

А у самого синего моря
были друзи,
а стали враги.
И на всём евразийском просторе
незалежными стали круги.

Украинец и щирый и клёвый —
и в Москве далеко не плебей.
Ну а там — западенская мова
всё отчётливей: «Бей москалей!»

О былом нашем братстве — ни звука,
чтоб не портить «арийских» детей.
В тех кругах
круговая порука
антирусских идей и статей.

Как сумели святое разрушить?
Ведь была же страна, как семья.
Даже души, бессмертные души
не вернутся на круги своя…
 

***

Вновь в умах российских непогода.
Вспомним всё. И снова повторим.
Бойня восемнадцатого года…
Русские стреляют по своим.

Русскими в ту пору называли
всех, кто, покоряясь кутерьме,
на Руси,
на родине печали,
жил в непредсказуемой стране.

Родину бросали под откосы.
Страх в душе людей неистребим…
Пишутся нелепые доносы —
русские стреляют по своим.

В плановом хозяйстве — всё по плану.
Как в селе: посадки да жнивьё.
Гении эпохи. Командармы.
Цвет Руси ушёл в небытие.

Выбито талантливое профи.
Мы своих коллег не пощадим!
Пастернак. Ахматова. Прокофьев…
Русские стреляют по своим.

Скольких мы товарищей предали!
Скольких выбивали из седла.
Многие отчизну покидали.
Как ты это, родина, снесла?

Верилось: наступят перемены!
Вот и перестройки дождались…
Боссы убираются со сцены.
Выскочки на сцену взобрались.

Собственность — хорошая приманка.
Демократ, он неопровержим.
Из радиостанций и из танков
русские пуляют по своим!

Тут не скотландярдовец был нанят,
не пришедший из тюряги тать.
Свой, недавно избранный парламент
сами ухитрились расстрелять!

Истинною карою Господней
стала эта страшная стрельба.
Снова по законам преисподней
строится российская судьба.

Впали в нищету интеллигенты.
В моде — необузданный экстрим.
Снова в напряжённые моменты
русские стреляют по своим!

В этом — неразгаданная тайна.
Залп ещё последний не утих, —
вроде бы попал в своих случайно…
Сколько их, случайностей таких!

Делаем мы нынче, что прикажут.
Наши предприятия громим.
Землю отдавая в распродажу —
русские стреляют по своим.

Были мы — лентяи, выпивохи…
Нынче — киллер наш непобедим.
Признанные снайперы эпохи —
русские стреляют по своим.
 

***

Мы прожили духовное крушенье.
В реке Судьбы уж не отыщешь брода.
Живём с тобой в эпоху покоренья
досель
непокорённого народа.

Мы знали всё — и взлёты, и паденья,
седой мороз, засушливое лето,
боролись с тенью,
радовались свету
и дожили до светопреставленья.
 

***

Езды в этом веке много.
Машин появилось — смерть…
Да что-то юлит дорога:
объезды да круговерть.
Изгибы её, извивы…
Змеистость — её закон.
И, кажется, шины лживы,
и катимся под уклон.
Нас беды пока минуют.
(Спасительны виражи…)
Но выскочить на прямую —
не вздумай, не согреши!
Стиль вечновилянья вреден.
Послушный труслив зигзаг…
Ладно. Решились. Едем
под запрещающий знак!
 

Помяни моё слово

Я уже говорил в своих книгах и песнях,
что продолжится бой, возродится основа.
Люди станут людьми. И Россия воскреснет.
Помяни моё слово. Помяни моё слово!

Я уже говорил: непростые сюжеты
нас ещё ожидают среди мрака земного.
Пробиваться не просто через тернии к свету.
Это очень не просто. Помяни моё слово.

Нас опять окружают недобрые силы.
Снова наша дорога бесконечно сурова.
Нам ещё предстоит постоять за Россию.
Помяни моё слово. Помяни мой слово!
 

Пока ты нужен людям

Судьба ведёт жестокий счёт
не праздников, а буден.
Она тебя не подведёт,
пока ты нужен людям.

Пусть ты не слишком знаменит,
но жил ты не напрасно,
коль сердца ласковый магнит
работал безотказно.

Пусть говорят: Добро мотив
стал старым, неуклюжим…
Не верь. Ты молод и красив,
пока ты людям нужен.

Проверь, что выполнить сумел,
министр ты или клоун,
кого теплом своим согрел,
кого приветил словом.

К чему ловчить и ворожить,
взывать к богам и судьям?
Ты жил, живёшь и будешь жить,
пока ты нужен людям.

Ты сам себя благослови
стать искренним и честным.
Бессмертье —
точный срок любви
к делам твоим и песням.

И закипит иной прибой…
Мы распри позабудем.
И примут люди главный бой
за всех, кто нужен людям!
 

Человеческий фактор

Всё больше аварий у нас в небесах.
Полёты проходят не гладко.
С трудом побеждаешь предательский страх,
когда пригласят на посадку…

У каждой аварии много причин.
Но как примитивны отчёты!
Комиссий до чёрта,
а вывод один:
во всём виноваты пилоты.

Мол, бесперебойно работал мотор,
и не было в небе теракта.
Был в полной исправности каждый прибор.
Подвёл
человеческий фактор.

Но «фактор» вот этот
себя защитить
никак с того света не может.
И близким пилотов
приходится жить
вот с этой посмертною ложью.

Вельможный вердикт опровергнуть нельзя.
Решения их однозначны.
И только ребята — погибших друзья
ругнутся печально и смачно:

«Да разве хотели они погибать…
Они ж настоящие асы!
И технику кореши знали „на ять“.
И та же привычная трасса.

В Гражданке сегодня плохие дела.
Людей им ни капли не жалко…
А этой машине, что их подвела.
давно уже место на свалке».

И вновь катастрофа. Обломки горят.
Отчёт сформулирован кратко:
И в данной аварии
вновь виноват —
увы! — человеческий фактор.

Проблема заранее разрешена.
Безмолвны людские утраты.
…И только
когда погибает страна,
пилоты не виноваты.
 

***

Вновь возвращаемся к дням окаянным.
Грязь эта вся не по нашей вине.
Русские песни — как партизаны
в нашей давно уж не нашей стране.
 

Старое доброе время

Старое доброе время
было не так уж сладко…
Долгой учёбы бремя,
скромная танцплощадка.

Снег ещё белый-белый.
Дождь ещё чистый-чистый.
Совесть не устарела.
Искренние артисты.

Грустно-весёлый Чаплин.
МХАТ ещё не поделён.
Мир ещё не разграблен.
Руки ещё при деле.

Старое доброе время.
В городе — фокс и танго.
Ну, а у нас в деревне
тихо звучит тальянка…

В детях души не чаем.
Тихо поём им песни.
Вместе поём
и вместе
праздники отмечаем.

Отдых сентиментальный.
Юрмала, как подарок…
Тайный кулич пасхальный
Так был и свят и сладок…

Другу не ставим палки
в трудной его карьере.
Терпим пустой прилавок.
Речи пустые терпим.

Вновь наберись терпенья!
Годы укрыты мглою…
Старое доброе время…

Новое время — злое.
 

***

В непогоду — и в пургу, и в пыли —
мы к земле своей родной приросли.
Всё, что было, что творилось в стране —
это было и в тебе, и во мне.

Мы считали кровным делом своим
стройку Братска, а потом — Усть-Илим.
И была одна на свете забота —
это общая со всеми работа.

С космонавтами с земли говорим,
а казалось, — вместе с ними летим!
Были радости. Были мрачные были:
мы глотнули и чернобыльской пыли.

В своём яростном и честном запале
власть советскую все вместе ругали.
Не сейчас, а вот, представьте, когда-то
мы общественною были палатой.

Мы с тобою не бросались друзьями
и не строили хоромов в Майами.
Ничего нам не светило вдали.
Мы к земле своей родной приросли.

Только стало жить на свете промозгло.
И в цехах могучих выбиты стёкла.
«Мир» убрали и с земли, и с небес.
Утопили легендарную ГЭС.

И от слёз земля родная промокла.
И великое искусство поблёкло.
Даже наш негромкий труд презираем.
Понемногу мы с тобой замолкаем.

Мы сегодня никому не нужны
у разбитого корыта страны…
 

Ракеты прошлого

«В карете прошлого далеко не уедешь».
М. Горький. «На дне»

Мерная история земли.
В каждом веке — новые приметы.
Мы в России пересесть смогли
из кареты прошлого —
в ракеты.

В ней, в карете, в космос не взлететь.
А с мечтой мы выросли высокой…
Вся планета ринулась смотреть
первый старт советского «Востока»!

Но пришли иные господа…
«Мир» по госзаказу утопили.
В эти распрекрасные года
все проекты дерзкие прикрыли.

Да. Хребет науки перебит.
В чёрный рынок бросились с разбегу.
Видно, пересесть нам предстоит
из ракеты прошлого —
в телегу.
 

***

Никто в наши дни не пройдёт мимо кассы.
Нахальной валюты теперь произвол.
Сегодня у нас не спортивные асы —
деньги играют в футбол.

Нет самоотдачи и нет бескорыстья.
Новых Бобровых и Бесковых нет.
Команды у нас — как опавшие листья.
Давно уже нету престижных побед.

Померкли таланты. Пусты стадионы.
Так мало осталось надёжных полей.
Футбол называли игрой миллионов.
Теперь это спорт миллионов рублей.
 

Проигрыш

Мы во многом, ребята, давно уж сдались иностранцам.
Мы давно уж другим оставляем вершины свои.
Счёт 0:3, мы опять проиграли испанцам.
Проиграли по делу. Без подвохов и трюков судьи.

Этот проигрыш наш…
ну, не самая грустная повесть.
Есть другое, что нам доставалось и кровью
и потом…
А футбол? Что футбол!..
Мы борьбу за свободу и совесть
проиграли с разгромным счётом.
 

Дворовая игра

Дом кирпичный. Двор обычный
и пустырь вполне приличный.
Разбивались на команды
парни раннею весной.
И представьте, — по началу
мяч футбольный — мяч тряпичный,
мяч резиновый, а позже —
настоящий, надувной.

Две дворовые команды.
А финал — когда стемнеет…
Без судьи. И без офсайдов.
И три корнера — пеналь.
Тот, кто выиграл всухую,
тот, конечно, всех сильнее!
За победу капитану —
деревянную медаль.

Пусть строительной
ребята не имели подготовки,
но опять же очень просто —
с наступлением зимы
где-то доски доставали,
и хоккейные коробки
во дворах сооружали
сами наши пацаны.

В золотую шайбу
наши пацаны не попадали.
Даже лучшие из лучших
не пробились в мастера.
Но зато ни алкашами,
ни воришками не стали.
И сейчас порой нам снится
та дворовая игра.

Как щенят от двортерьеров
нас щемят воспоминанья.
Это было в прошлом веке.
Это было так давно…
У тинейджеров сегодня
новых мод благоуханье,
ну, а вместо спортплощадок
нечто вроде казино.

Волейбольным и футбольным
было истинное детство.
Мы вставали в строй спортивный,
как вставали из-за парт.
Нашим внукам наши игры
не оставили в наследство,
ни спортивную сноровку,
ни мальчишеский азарт.

Подвергаются насмешкам
физкультурные парады.
Лишь великая элита
продвигается на корт.
Игровые автоматы,
потайные автоматы —
самый массовый сегодня,
самый выигрышный спорт.
 

Танго, фокстрот и вальс

Давнее наше детство…
Все вокруг нас — свои.
Добрых тех дней наследство —
музыка и стихи.

В годы больших печалей,
в светлый счастливый час
взрослые танцевали
танго, фокстрот и вальс.

Танго, фокстрот и вальс —
милые и родные…
Танго, фокстрот и вальс —
вечно живые!

Пробуй крутые рифмы
и новизной дыши…
Но в современных ритмах
нету живой души.

Новые веют ветры.
Деньги пустились в пляс…
Где ты, родное ретро —
танго, фокстрот и вальс?

Други мои, оркестры!
Запад наш и восток…
Вспомните наше детство,
первой любви восторг!

Светлый огонь сердечный
в музыке не погас.
С нами, друзья, навечно
танго, фокстрот и вальс…
 

***

Так грустно, что всё проходит,
что светлый огонь погас.
Так мало живых мелодий
осталось в душе у нас.
А мир стал угрюм и тесен.
Так больно глазам во мгле.
Так мало красивых песен
на нашей большой земле.
Уходит невольник чести.
Не счесть нам своих потерь.
Так редко поём все вместе
мы в нашей стране теперь.

…Только знаю: где-то рядом,
может, даже очень близко,
за рекой, за Дивноградом
есть у музыки прописка.
Там совсем не заграница.
(Просто адрес неизвестен…)
Там таинственные птицы
вспоминают наши песни.
Там зелёные ансамбли
нашей певческой природы.
Я всё думаю:
не там ли
сохранились наши ноты?
Я всё думаю: и вправду
эта радость где-то рядом —
за горами, за долами,
за неслышными веками…
 

***

Отзвенели пионерские зорьки.
То не ветер над равниной шумит.
Это вздох людей — глубокий и горький.
И листва надежд с деревьев летит.

Были взгляды, словно яркие блицы.
Не скрывал я, простодушный, огня…
Слишком рано довелось засветиться.
Слишком рьяно распалили меня…

Гроз в России не бывает без молний.
А без вспышки мне и дня не прожить…
И решили потаённо, безмолвно
приглушить меня, прибить, притушить.

Сами тихо в кабинетах коптели,
от бумаг не поднимая лица…
Потушить меня, пригнуть не сумели.
Кто-то выкурил меня до конца.

Я — окурок двадцать первого века.
Отчего же вновь вниманье привлёк,
несмотря на чьё-то высшее вето,
слабо тающий в ночи огонёк?

Может, песенка моя не допета?
Может, каждый в наши дни — пилигрим?
Но кого-то огонёк сигареты
вдруг утешит:
ты во тьме не один!
 

Из «бывших»

I

Всех враз, под одну под гребёнку,
чтоб не было комплексов лишних!
Тогда я, почти что ребёнком,
услышал словечко
из «бывших».

Прекрасное равенство было
иль серая масса прохожих…
Считалась великою
сила,
где все друг на друга похожи.

Но вдруг…
словно в сердце заноза,
как хрупкая песня фаянса,
в общагах завода,
в колхозах,
в модели рабоче-крестьянской —
встречались осколки дворянства.
Родные по сердцу, по крови —
осколки дворянских сословий…

Ах, эти нечастые встречи
с тем,
кто ещё помнил французский,
с изысканной русскою речью,
в костюме потёртом и узком.

Ему в эти дни «не светило».
Он был средь ненужных и сникших.
И шёпотом мать говорила:
«Он тоже из наших,
из бывших».

Пусть «бывших» до срока списали
под злые анкетные муки,
пусть их зажимали, сажали, —
они о себе заявляли
в строительстве,
в театре,
в науке.

Не враз стало подданным ясно:
в субстанциях краснознамённых
из «бывших» немало прекрасных
творцов
и великих учёных.

Им в партии не было места.
Но даже в военное время
считались в Генштабе советском
с их «бывшим»
тактическим мненьем.

II

Теперь ту страну подкосили.
Хребет у державы сломали,
и в новой невнятной России
советские «бывшими» стали.

Блокада над прошлым, блокада.
Рецепт, как и прежде, известен:
избавиться «нынешним» надо
от бывших поэтов и песен,

от бывших побед и открытий,
от памятников героям.
Теперь снисхожденья не ждите, —
мы всех вас до срока уроем!

Сегодня вы — лишние люди,
как раньше индейцы, как инки,
вас точно, заразы, не будет
на нашем сияющем рынке!

Одним повелительным жестом
смогли уничтожить, убрать и
расправиться с русским наследством
всей демократической ратью.

III

Мы слышим надсмотрщиков, слышим.
Но мы унижаться не станем.
Родители были из «бывших»,
теперь стали «бывшими» сами.

Приёмник не делайте тише!
Не нужен податливый микшер.
Пускай нынче каждый услышит:
«Козлы! Вы из прошлых. Из бывших!»

Скучнеют вокруг демократы.
Кривятся вокруг либералы.
Им «бывшие» путают карты,
сметают порой с пьедестала.

В стране олигархов и нищих
так много, представьте, «из бывших»,
веками России служивших,
достоинства не уронивших,
не наполнявших кубышек,
друзей и зверей не губивших,
безумно и нежно любивших,
Россию в себе не убивших
из «бывших».
 

***

В столице нам жить не пристало вчерашним.
Заботы о моде — ох! — так нелегки…
Туристы глазеют на странные башни —
квартал «Москва-сити» у русской реки.

Мы сами порою припомним не сразу,
что срыто вот здесь, что повалено там…
Лишь дождик — арбатский дьячок сероглазый
поёт панихиду снесённым домам.
 

За речкой, за старой Рузой

…Над шоссе — дымовая завеса,
в чаще — кашель усталых берёз,
и глаза подмосковного леса
всё красней от рябиновых слёз.

Шизофреники или святые,
люди с проседью в жёлтых кудрях
собирают осколки России
на полянах, в церквах и стихах.

Что заброшено, то и забыто,
заболочен заветный родник,
и поник
твой воспетый, пропитый,
твой тургеневский русский язык…

Ах, как русских по свету носило,
как косило войной да тюрьмой…
Ты всё дальше уходишь, Россия,
ты уже не вернёшься домой,
где за речкой, за старою Рузой,
средь осин, средь осенних лесов
бродят двое оставшихся русских,
верных родине верностью псов.

Боевые, босые, бусые,
матерясь и лаская как мать.
собирают осколки России
и не могут,
не могут собрать.
 

Другой штаб

Нашей памяти нет старенья.
Мы на годы войны глядим:
были беды и пораженья, —
всё же верилось: «Победим!»
Аргумент был у наших веским:
наш командный состав не слаб.
Маршал Жуков и Василевский —
вот такой был в стране генштаб.
Эти люди в огне сражений
создавали войны сюжет —
и стратегию наступлений
и грядущей победы свет.

…С неких пор у нас перемены.
В рынок люди вовлечены.
Главный штаб у нас
не военный,
штаб коммерческий у страны.
Всё в России теперь с изнанки,
и другое житьё-бытьё.
Главный штаб —
капитал да банки.
Нынче деньги решают всё.
В этом штабе — другие парни.
С нашим воинством нет родства.
В штабе нынешнем командармы
спекуляций и воровства.
Подходящего нету колера,
чтоб замазать витрину дня.
Маршал евро, полковник доллара —
вот такая теперь броня.
Эти воины святотатства
и с рублём, и с «у.е.» на «ты»,
намечают блицкриг богатства
и стратегию нищеты.
 

Вчера

Вчера я этого не знал…
Вчера теплее было лето.
В арбатский мой полуподвал
так много проникало света!

Вчера беднее были дни
и добросовестней расчёты.
Формировалась без войны
мечты бесстрашная пехота.

Вчера я многого не знал.
Вчера все волги были чище.
Дворец добротный не стоял
на бывшем нищем пепелище.

И были ласковые сны
и добросовестные книжки
на фоне краткой тишины,
на фоне мирной передышки.

И начинались без тебя,
как бы шутя, как бы игриво,
междоусобная борьба
и человеческие взрывы.

С трудом рассеивался дым.
И было трудно обнаружить,
когда стреляют по своим
из сделанного мной оружья.

Вчера я этого не знал…
Я лишь сейчас почуял это.
Народ от зла оберегал
неосторожного поэта.

…Уже отправились в полёт
стихи изысканней и лучше.
Мне в них тепла не достаёт…
О будь так добр, день минувший,

меня отставшим объяви,
прими в объятия свои,
в одежды скромные одень,
недавний день, вчерашний день…
 

***

Куда идёт маршрутное такси:
В Измайлово иль только до Петровки?
О Господи, спаси
и пронеси
хотя бы до ближайшей остановки.

Зачем нам кто-то выдумал маршрут?
Права́ есть у водителя.
Нет пра́ва.
Сиди уж и молчи, пока везут.
Свернуть нельзя ни влево, ни направо.

Куда идёт маршрутное такси?
Что фарам там нашёптывает сумрак?
Водитель, только скорость не гаси,
не дай нам оглядеться и подумать.

Вам к выходу?
Постойте, вы за мной.
Панический охватывает ужас.
Отравлены трубою выхлопной,
зачем-то
кем-то выведенной в кузов.

Куда идёт маршрутное такси?
В названьи даже есть противоречье:
Такси — куда сказал, — туда вези.
Маршрутный…
может, общечеловечий?
 

***

Мы прожили две непохожие жизни.
Одна где-то в прошлом.
Другая — сейчас.
Но даже в эпоху волюнтаризма
друзья и товарищи были у нас.

Сегодня вокруг не друзья — конкуренты.
Приют альтруистов последних сожжён.
И с нас ухитряются брать алименты
за прошлую жизнь.
За друзей — не за жён.

Души бескорыстной и чистой просторы
накрыл этот рыночный низкий туман.
Друзья растворились. Остались партнёры.
Остались дельцы.
Воровство да обман.

Общинный уклад стал уделом насмешек.
Соборностью нынче мы пренебрегли.
Возносятся личности. Личности пешек,
стремящихся в короли.

Культ личности…
Вождь был во френче и с трубкой.
Культ этот с трудом мы сумели снести.

От прежнего культа — обрезки, обрубки…
Командуют нынче
не культ, а культи.
Как вертят кульбиты культяшки, культяпки!
С большими деньгами
кули — как нули.
И снова Россию кладут на лопатки,
да так, что холопы вождя не могли!

На личности мы разменяли общину.
Вот новый мессия!
Вот прима! Звезда!
Присмотришься ближе:
не личность — личина.
Под нею зияющая пустота.

В победном реестре зияют изъяны.
…И всё ж чуть уверенней стали шаги.
Обидно одно:
распрощались с друзьями.
Вокруг конкуренты, братки да враги.
 

Все мы ранены временем дальним

От минувшего некуда деться.
Не погасли былые огни.
Трудовое военное детство.
Наши послевоенные дни.
Все ровесники — Зыкина, Яшин —
жили общим нелёгким трудом,
помогали измученным старшим,
сторожили покинутый дом, —
коммунальный,
многоквартирный,
где все жители — просто свои…
Здесь простились с обителью мирной
члены взрослые нашей семьи.
На войну, за победой ушли вы.
Был священным верховный приказ.
Даже бедность была справедливой, —
не такой,
как богатство сейчас.
И порою мне, как откровенье,
память шлёт свой мерцающий свет,
как в совхозе «Поля орошенья»
я работал с двенадцати лет.
Опоздать не посмел я ни разу.
Был не первым в семье трудовой.
Но, наверно,
был самым чумазым
я в слесарной своей мастерской.
Мастеров наших строгие лица.
Муфт и вентилей добрый запас…
И святая потребность трудиться
с той поры не покинула нас.

…Всё проходит. Приходит в забвенье.
Как всё это безумно давно!
Нет совхоза «Поля орошенья»
возле станции Косино.

С прошлых лет убираются сходни.
Кадры прошлого притемнены.
Может, главное в нас и сегодня —
Мы подранки.
Мы дети войны.

Все мы ранены временем дальним,
где бесспорны и вера и труд.
Мало нас,
ветеранов опальных,
но в сердцах наших исповедальных
раны эти не заживут.
 

***

Уже давно наш поезд отошёл,
и оттого
в среде моей нередки
дешёвых утешений валидол,
спокойствия снотворные таблетки.

Но в сердце есть
и гнев ещё, и честь,
ещё душа в церквушке не отпета,
чтоб сумерки уюта
предпочесть
неврастении алого рассвета.
 

Я вам не гожусь

Хозяева жизни, я вам не гожусь.
Я просто спокойно живу и тружусь.
Нет, я не перечу российской судьбе,
хоть, в общем, сегодня мне не по себе.

В руках ваших цепких рубли и рули.
Вы грабить и править на землю пришли.
Я петь дифирамб олигархам стыжусь.
Хозяева жизни, я вам не гожусь.

Я шрифт не меняю. Я помню войну.
И горечь и боль. И победы весну.
От памяти этой я не откажусь,
поэтому тоже я вам не гожусь.

Негромких доходов своих не стыжусь.
С женой не скандалю и не развожусь.
Усадьбой в Майами не обзавожусь.
Для прессы для вашей никак не гожусь.

Я верю: бесплодные годы пройдут.
Из небытия вновь поднимется труд.
Я верю в свою непокорную Русь,
поэтому тоже я вам не гожусь.

Я сказку лесную твержу наизусть.
Щекою небритой к берёзе прижмусь.
Несрубленным рощам ещё пригожусь,
я этого светлого часа дождусь!

Вы знаете сами: я вам не гожусь.
Я в глянце сегодняшнем не издаюсь.
А в книжках моих вы могли бы прочесть
о жизни, о той, какова она есть.

Я очень устал, но пока не сдаюсь.
До станции «Отдых» пешком доберусь.
Чуть-чуть покемарю. На лыжах пройдусь.
И снова в Москве за работу примусь.

Тоскует душа и тревожится стих.
Мне трудно сегодня среди не своих.
Но внутренний голос твердит мне: «Не трусь!»
Поверьте, я счастлив, что вам не гожусь.
 

Горбатые

Мы — изгои. Уроды века.
Мы — несчастные горбуны.
Мы сегодня — мишень для смеха.
Мы — позор для своей страны.

Перебили нам ручки-ноженьки
и сломали спинной хребет.
И не может помочь нам Боженька,
и для жизни — основы нет.

Не престижны мы. Не богаты.
Дружим с честным своим трудом.
Небольшую свою зарплату
добываем своим горбом.

Мы — не примы. Мы просто нолики.
Мы не можем ни дать, ни взять.
Руки коротки. Руки коротки.
Руки коротки воровать.

В нашем обществе дух сиротства.
На карьере поставлен крест.
Убивается производство,
и всё меньше рабочих мест.

Говорят, что мы — филантропы,
не умеем сегодня жить
и следить за друзьями в оба,
чтоб кого-то перехитрить.

Говорят, мы смекаем туго.
А в ответ нам — и нечем крыть.
Не умеем топить друг друга,
не могём барыши копить.

Говорят, вышел труд из моды.
Мы в стране своей — не свои.
Что ж… В семье, мол, не без урода.
А у нас даже нет семьи.

Нынче песенка бедных спета
на просторах родной страны.
Мы — горбатые риголетты.
Мы — несчастные горбуны.

Мы с долгами всё не расплатимся.
Покосился наш отчий дом.
Но пока что ещё горбатимся.
Мы пока что ещё живём.
 

***

Мы все уже не девочки, не мальчики.
Дожили мы до грустной седины.
Мы все теперь — обманутые вкладчики
прекрасной, но несбывшейся страны.

Не доллары мы вкладывали смолоду
в эпоху наших песен и побед,
а сердца нераспроданное золото,
души открытой яблоневый цвет.

Друзья мои трудились неустанно
и строили они не для продаж
и гавань для российских звездопланов,
и Братск, и Красноярск, и Уралмаш.

И всё ж отсюда люди стали драпать.
Приелся «развитой социализм».
Мы сбросили посконный русский лапоть.
Да здравствует сплошной монетаризм!

Нас воры уму-разуму учили.
Мы слушались лжеца и подлеца.
Нам ваучеры грязные вручили
за чистые и души и сердца.

Остались мы на паперти намоленной
почти уже трагически смешны,
как вкладчики пропащей, неустроенной
великой недостроенной страны.
 

***

Не печалься, любимая, милая,
что так сумрачно в нашей обители,
что всё доброе было, да сплыло,
что тебя так безбожно обидели.

Этой высокопоставленной челяди
мы с тобой теперь неугодные.
Судят нас не товарищи
— нелюди,
судят человекоподобные.

Королям нефтяным и бензиновым
так сегодня доходно и весело.
Но живётся
невыносимо нам.
Мы выходим из равновесия.

Всё активней — гламурные, модные.
А бедняги всё больше унижены.
Все несчастные, все оскорблённые
с каждым годом всё ближе и ближе нам.

Жизнь — житуха в минорной тональности.
Мы с тобой ещё многих счастливее…
Наш народ терпеливый по-сталински
стал сегодня ещё терпеливее.

Успокойся, от нас не убудет,
что к роскошествам мы не привязаны.
Мир коррупции — это
не люди,
это человекообразные.

Были русские соколы — витязи.
Были наши учёные — гении.
Дело вовсе сегодня не в кризисе.
Началось на Руси
вырождение.
 

Колымага

Не забудутся те времена…
Наша жизнь — и позор и отвага,
и маршрут Ленинград — Колыма.
Нас везла в Колыму
колымага.
Лагеря, а потом и штрафбат
мы познали на собственной шкуре,
где на вышке — российский солдат,
Джугашвили — на верхотуре.
Поднимались мы к звёздам со дна…
Королёв выходил из ГУЛАГа.
И звездилась ракета-страна,
и тащилась страна-колымага.
Дети солнца, сумы и тюрьмы.
То небесная высь, то болота…
Мы — наследники той Колымы
и бессмертных космических взлётов.

…Но в стране, потерявшей лицо,
Королёвы опять не в фаворе.
Мир наживы растит подлецов.
Пьют бомжи и учёные с горя.
Мир коррупции непобедим.
Взятка — вот она, наша сермяга.
И сегодня
от слова «калым»
возродилась
страна — колымага.
И опять мы живём на «фу-фу».
И подачки от газа и нефти
наряжают Неву и Москву
и спасают Россию от смерти.
Мы опять мельтешимся впотьмах, —
ложа VIP
и народ-бедолага.
И трясёт нас убийственный страх.
И трясётся страна-колымага.
 

Особняки

Всё в нашей жизни чётко и привычно:
Работа — отдых. Лето и зима.
И так же в построении обычном
стоят на наших улицах дома.

Теснятся к лесу дачные участки.
К земле у нас не вытравлена страсть.
И снова мы возделываем грядки,
чтоб в рыночном беспутстве не пропасть.

Лишь там, где мчатся фирменные джипы,
где рядом — олигархи да братки,
от нашей жизни скромной
на отшибе
особняком стоят особняки.

Посёлки и деревни перестроив,
вблизи от бывших центров и столиц
удельных княжеств, царственных покоев
владенья —
без законов и границ.

Стоят дворцы и крепости-уроды
на месте прежних солнечных полей,
на месте бедных наших огородов
и бывших пионерских лагерей.

Здесь высших сфер роскошная элита,
кейфуют и губернские царьки.
Здесь всё закрыто.
Всюду шито-крыто.
Охранники — отличные стрелки…

Растёт миллионеров поголовье
стадам другим российским вопреки.
Переименуем наше Подмосковье
в Великий Эмират «Особняки»,
а может, наконец, в Нью-Васюки.

Во все века страдала справедливость.
Во все века в России был содом,
неправедно добытое копилось
и бандитизм кончался не судом.

…И всё ж ещё остались на планете
места, где люди людям не враги,
где в скромном доме путника приветят.

Особняком стоят особняки.
 

***

Вот теперь на Алтае собираем обломки
от невышедших снова на орбиту ракет.
Голоса настоящих конструкторов смолкли.
Королёва сегодня в наличии нет.

Расплескали на землю мы ракетное топливо.
Отравили поля. Погубили тайгу.
Сами новые все разработки прохлопали.
И не надо приписывать это врагу.

С той поры, как мы сами свой «Мир» утопили
в смысле том, переносном, да и в смысле прямом,
у космических взлётов подрезали крылья,
и улыбку Гагарина мы уже не спасём.

Не случайно пришло в эту отрасль старение.
Осмеяли мы свет наших прошлых побед.
Мысли сходят с орбит. Участились паденья.
Был прогресс в небесах. А теперь его нет.

Ах, в каком же хлеву мы живём беспросветном!
И оставила нас благосклонность небес…
Если б только вот в этом хозяйстве ракетном…
Если б только бы в нём прекратился прогресс…

Нет. Повсюду — беда. И враждуют народы.
А усталые люди (это мы, это мы)
в эти тяжкие дни, в эти странные годы
подбирают обломки Великой страны.
 

Сказка

Мы с тобою росли без участья и ласки.
Мы науку войны в раннем детстве прошли.
В храме нашей любви жили русские сказки —
утешенье и радость родимой земли.
И когда у девчонок — трёх заветных подружек,
наступала недетская первая грусть,
нашу добрую сказку о царевне-лягушке
заучили в те годы они наизусть.
Мы в те годы детьми
очищались от скверны,
и хоть знали:
в России нынче что-то не то,
и, конечно, не все выбивались в царевны,
но в болотной трясине не остался никто.
Приходилось подружкам и учиться, и строить,
интерес не к легендам, а к науке возрос.
Знали мы мудрецов и великих героев,
но волшебного царства у нас не сбылось…
А потом и надежды у девчонок пропали,
и любовь им не дали прочитать до конца.
От крутых перемен,
от недобрых реалий
улетали мечты и черствели сердца.
…В этой жизни другой, в этой жизни холодной
всё родное изъято, всё бесследно ушло.
А ведь раньше всегда в нашей сказке народной
воспевалось добро, побеждавшее зло!
Мы забыли сюжеты и даже названья…
И разлука с Россией всё грустней и грустней…
Наши русские сказки и родные сказанья
заменил симпатичный зарубежный Дисней.
С куполов наших сказок сошла позолота.
Притаилась отрава в родниковой воде.
Нам с тобою, подружка, досталось болото,
а волшебного царства не осталось нигде…
 

Увольненья

Племянник приходит с работы в слезах:
«Ну, как это можно терпеть?
Производство встаёт. И на первых порах —
сокращенья почти что на треть.

Мы же были детьми этой самой страны.
Мы и голод и холод сносили.
А теперь вот, выходит, что мы не нужны
этой новой неясной России?»

Весь бардак происходит у нас на глазах.
Наши боссы на Запад линяют.
А в проектных НИИ, а в рабочих цехах
увольняют. Опять увольняют…

Не останется денег себе на прокорм,
процветают и подлость, и низость.
Говорят, в наших бедах, в провале реформ
виноват разразившийся кризис…

За бугром началась эта вся чехарда —
ипотечный не выдержал груз.
А у нас
это всё начиналось,
когда
увольняли Советский Союз.
 

***

Что нам делать теперь? Где работу найти,
коль не связан ты с нефтью и газом?
Искорёжены напрочь земные пути,
и небесный нам тоже заказан.

Выше честных людей бюрократ-суховей.
Расцвели воровские конторы.
Не по нашей вине мы теряем друзей.
Не находим и точку опоры.

Чтоб сегодня спокойно прожить, уцелев,
чтоб сготовить пирог к юбилею,
надо взять — промолчать, надо спрятать свой гнев.
…Не хочу!
Не могу!
Не умею!
 

Человек — человеку…

А в нас ещё живут воспоминанья,
когда нас ждал простой и ясный путь,
когда дружили, знали состраданье,
могли на помощь руку протянуть.

А теперь доброта не в моде.
Что-то, значит, у нас не так,
если нынче у нас в народе
человек человеку — враг.

А мы наивной преданы сермяге.
Мы знали жизнь без уличной стрельбы.
Мы знали жизнь, где денежные знаки
для нас не стали знаками судьбы.

А теперь до небес заборы
и охранников — целый полк.
На душе, как на окнах, шторы.
Человек человеку — волк.

Забыли мы божественные святцы.
Мадонну чёрт над миром превознёс.
А чертенята юные стремятся
пустить судьбу, как поезд, под откос.

Всюду драки, убийства, ссоры.
Отчего? — не возьму я в толк.
На добро взведены затворы.
Человек человеку — волк.

Навек ушли мелодии родные.
Мы с грохотом металлика на «ты».
В иные дни, в галактики иные
ушёл экспресс тепла и доброты…
 

Недвижимость

В этот город торговли
Небеса не сойдут.

А. Блок

Первым делом теперь — недвижимость.
Покупаем её повсюду,
во всех точках земного шара,
где тюлени и где верблюды.
Деньги вкладываем толково,
и каморки берём, и змки.
Под шумок порушим реликвии,
чтобы с грохотом строить банки.
И теперь уже после работы
я иду, смирившись заранее,
не домой,
а в свою недвижимость,
не в семью —
в среду обитания!
Всё раскуплено. Жизнь продажная.
Повсеместно — торговля бойкая.
Доллар падает. Рубль качается.
А недвижимость — дело стойкое!
Непреклонно лишь то, что выгодно.
Труд не стал делом нашей жизни.
Всё — в недвижимость! Все — в недвижимость!

…Оттого и стоим на месте.
 

Дефицит

Мы с детства жили в мире дефицита.
В стране был впечатляющий размах:
мы покоряли звёздные орбиты,
стояли на земле в очередях.
Нам вечно всем чего-то не хватало:
простых вещей — не пряностей в еде.
Идёшь с работы нервный и усталый…
«Кто крайний?» — спросишь.
И встаёшь в хвосте.
Теперь не то! Нам даже и не снилось
такое изобилие во всём.
В сплошной бутик страна преобразилась.
Разросся в супермаркет гастроном.
О, как гурманам рынок потакает!
Какой изыск! Какой парад сластей!
Но в стане потребленья наступает
дефицит
порядочных людей.
 

Дифирамб

Сколько битв повидала Россия!
И в руках были штык и винтовка.
Паровоз наш летел что есть силы,
чтоб в коммуне была остановка.

Коммунизм тот вполне эфемерный
вызывал уж не радость, а слёзы.
Ах, какой же ты был правоверный!
Ты бежал впереди паровоза.

Ты в кремлёвских палатах, как дома,
исполнял своё сладкое соло.
Ты прошёл все райкомы, горкомы,
ты служил и в ЦК комсомола.

Как вещал ты и гладко, и бойко!
Не витийствовал противу правил.
С Горбачёвым вершил перестройку,
а впоследствии Ельцина славил!

Сколько троп было честных и ложных!
Жизнь менялась: застои и грозы.
На маршрутах противоположных
ты всегда — впереди паровоза!

Сколько новых нарядных картинок!
Замечательны метаморфозы…
Поезд наш прибывает на рынок.
Ты опять — впереди паровоза!

Ты всегда был родным и пушистым,
процветая в объятиях власти.
Кто бы завтра ни стал машинистом,
ты прилюдно заплачешь от счастья!

Нам откроются новые дали.
Поменяют пути и колёса.
И на сверхскоростных магистралях
будешь ты впереди паровоза!
 

Разделённый народ

Тридцатые годы… Тридцатые годы…
От памяти этой никак не уйдёшь.
Но глядя сейчас в эти мрачные своды,
не знаешь, где правда, где явная ложь.

В лучших стреляли прямою наводкой.
Не спасся и тот, кто доносы писал.
Народ разделён был
по-сталински чётко:
на тех, кто сидел,
и тех, кто сажал.

В тот век прозябала и серая масса
невинных, кто чёрного ворона ждал.
Толпа
из крестьян и рабочего класса, —
кто жил и не жил,
кто жил и дрожал…

Казалось, весь Страх мы уже пережили,
но беды у нас идут в свой черёд:
теперь также чётко нас всех поделили
на кланы богатых
и бедный народ.
Сегодня остались и те, у которых
вчера было скверным
и завтра страшит.
Как много в истории нашей повторов!
Есть те, кто, как прежде, —
живёт и дрожит.
 

Туристы

Планета в туристическом угаре.
Все люди в экзотических бегах.
Все твари и стадами, и по паре —
в авто. На самолётах. В поездах.
Верти башкой направо и налево!
Скороговоркой гид наш говорит:
«Вот это, представляете, — Женева.
А это, извините, — Уолл-Стрит».
Бежим скорее! Где там наша группа?
Смешались в кучу Лондон и Вьетнам.
Шагаем по музеям, как по трупам.
Бежим, как в туалеты, по дворцам.
«А вот вам новый фильм про Джеймса Бонда!»
Бегом в кино! И в новый перелёт…
Скорей! Скорей! Да вот она — Джоконда!
Живей глазейте! Самолёт не ждёт!
Кабриолеты. Рикши. Кто быстрее?
Здесь выгодней добраться на метро…
Мы в темпе прошвырнёмся по Бродвею,
потом зайдём по-быстрому в «бистро».

…Но визы не выписывают быстро.
Проворовалось наше турбюро.
Мы и в России нынче, как туристы.
Вернулось к нам российское «бистро».
Оседлости как будто не бывало.
Какая-то повсюду дребедень.
Гуляет ветер в старых сеновалах
покинутых российских деревень.
Покоя нет под современным солнцем.
Такая в этом мире суета…
Мы бегаем всю жизнь, как марафонцы.
Мы все меняем взгляды и места.
Бомжи. Предприниматели. Министры.
Такой разнокалиберный народ…
Мы все сегодня — беглые туристы.
Нас всех торопит чёрт-экскурсовод.
 

Не задавайте вопросов

Нынче у нас в институтской среде
мало курносых и русоволосых.
Что, победил их зловредный ЕГЭ?
Не задавайте вопросов. Не задавайте вопросов.

А почему оболгали войну
и почему опорочен Матросов?
Зачем летописцы так врут про страну?
Не задавайте вопросов. Не задавайте вопросов.

Русских учёных талантливый внук
новый в Москву не придёт Ломоносов…
Где Академия наших наук?
Не задавайте вопросов. Не задавайте вопросов.

Нынче на радио и на ТВ
новый никак не пробьётся Утёсов…
Как все бездарности вновь во главе?
Не задавайте вопросов. Не задавайте вопросов.

Где наши деньги? В карманах каких?
Боже! За что мы в руках кровососов?
Ах, почему нет управы на них?
Не задавайте вопросов. Не задавайте вопросов.

Лжи и беспутства вокруг круговерть.
И замолчал даже мудрый философ.
Ах, господа, чтоб самим уцелеть,
не задавайте вопросов.
 

***

Баксы, свободу и чудо-иглу
нынче крутым преподносят на блюде.
Но, поглядите, — на каждом углу
бедные, плохо одетые люди.

Пусть из сознания вытравлен труд.
Пусть и прожиточный минимум скуден,
в школы идут и в больницы идут
бедные, плохо одетые люди.

В сердце такая сегодня тоска!
Роются в книг остывающих груде
и семенят на концерт в БЗК
бедные, плохо одетые люди.

В прессе — такая у нас дребедень!
Сплошь — зубоскальство. А почерк — иудин.
Самая лучшая нынче мишень —
бедные, плохо одетые люди.

Для СМИ олигархи — вот приоритет!
Где яхты как средство передвиженья.
А мы покупаем плацкартный билет.
Купе — замечательный способ общенья.

В пути мы хохмим. Распиваем чаи.
Мы веселы, хоть и неважно одеты.
А там, за окошечком, тоже свои,
товарищи по выживанью и бедам.

Они под дождём к огородам спешат,
торгуют нехитрым добром на стоянках.
И в драных пальтишках и куртках дрожат
на этих, мелькнувших в окне, полустанках.

Я сам-то порой — привереда и сноб.
Но рядом с крутыми и беден, и жалок…
А бриллианты верховных особ!!!
Они лучезарны…
А мы — без мигалок.

Но боссы друг друга сожрут.
А страна
вновь остановится на перепутье.
Станут не вдруг подниматься со дна
бедные, полузабытые люди.

Песни убьют их. Их храмы сожгут.
Жахнут по белым домам из орудий…
Только опять нашу землю спасут
честные, плохо одетые люди.
 

Кавказу

Не «избранным», не «высшим расам»,
не вольнодумцу русаков,
как я завидую кавказцам,
где уважают стариков.

Ещё живут в глухих аулах
собратья южные мои,
внимая мудрости Расула,
внимая музыке любви.

Сильны и неопровержимы
в эпоху мира и войны
вершины, снежные вершины,
краса и мудрость седины…

А на Руси презренье к старшим
почти в закон возведено.
Учёный-физик. Старый маршал.
Всех прут на свалку заодно!

Юнцы сановные надменно
твердят по-а́нглицки своё:
всё русское — несовременно,
вся ваша классика — старьё!

И мы им нынче непригодны.
Ты — не модель. Я — не плейбой.
Мы непреклонны и свободны.
Они боятся нас с тобой.

У нас есть знания и опыт.
Мы крещены большой войной.
Когда-то наш невнятный шёпот
карался внятною тюрьмой.

Наш ключ от правды не потерян.
Нам всё —
ещё не всё равно.
Мы и теперь,
в лихое время,
с отверженными заодно.

Какой в людей вселился леший!
Какая адская гроза…
Моей стране полуослепшей
мы можем приоткрыть глаза.

Мы в этом омуте не дрогнем.
Неоднозначен их покой…
А вдруг с тобой мы снова вспомним
про продолжающийся бой?

Мы, не привыкшие к излишкам,
лелеем совесть и закон.
И к тем влиятельным парнишкам,
к тем состоятельным пустышкам
убей! —
не выйдем на поклон.
Всё наше общее богатство
они трактуют как своё.
А мы верны
родству и братству.
Да. Мы старьё.
Но не ворьё.

Седины дурь и пошлость лечат.
Высотный дух хранит Кавказ.
Нас унижают и калечат,
но как они боятся нас.

Вокруг невежество и зависть.
И в интернете
злобный вой.
Я не сдаюсь. Я усмехаюсь.
Они боятся нас с тобой.

Пусть древние устои губят,
пусть даже правда на мели, —
дубравы жизни не порубят,
не вырвут корни из земли.

Снега Кавказа не растаят.
Неодолима крутизна.
Вершины все не обезглавят,
и мудрость не побеждена.
 

Люди из нашего круга

Ныне в России иной звездопад.
Бедность вошла в наши двери без стука.
Страстью к зловещей наживе грешат
многие люди из нашего круга.

Разом страна потеряла лицо.
Люди пригнулись к земле от испуга.
И погибают от рук подлецов
многие люди из нашего круга.

Выйти из дома я тоже боюсь.
Бродит на воле смертельная вьюга.
Бросили ад под названием «Русь»
многие люди из нашего круга.

Вера и верность теперь не в цене.
Платною стала любая услуга.
Всё-таки даже и в «этой» стране
кто-то остался из нашего круга.

Главное в падшей стране — чистоган.
Мы для крутых олигархов — обслуга.
…Выжили всё же с грехом пополам
многие люди из нашего круга.

Где-то с трудом возрождается труд.
Вновь из беды выручаем друг друга.
Может, и вправду
Россию спасут
лучшие люди из нашего круга?
 

Барометр идёт на «ясно»

Пусть солнышка ждать напрасно
в эпоху дождей и гроз,
барометр идёт на «ясно».
Поверим в его прогноз!

Свеча ещё не погасла
в руках полутёмных дней.
И нам ещё так прекрасно
в кругу дорогих друзей…

Пусть нас унижает проседь
и падает наш престиж, —
за старость, за хмарь, за осень,
за всё ты меня простишь.

В миру лишь любовь и ласка
сердца поднимает ввысь.
А ссоры всегда напрасны.
Любимая, улыбнись!

Пусть радости не дождались,
Пусть счастья не дождались,
Но нас унижает жалость,
Но нас вдохновляет жизнь!

Ещё мы с тобою вместе!
И ты потерпи, поверь:
одна золотая песня
ещё постучится в дверь!

Прекрасная, молодая…
А может быть, не одна…
Мы, струнам её внимая,
поднимем бокал вина.

Продолжится древний эпос.
Не кончится русский сказ.
А у вина —
и крепость,
и выдержка, как у нас.

Так пусть за окном ненастье,
неволи не кончен срок…
Барометр идёт на «ясно».
Поверим ещё разок!
 

А помнишь…

А помнишь…
когда мы из школы однажды пришли,
как яблони в нашем саду расцвели.

А помнишь…
и драки в том классе, и гам.
Но совесть учили тогда по слогам.

А помнишь…
зима в 43-м была голодна,
но даже в России случалась весна.

А помнишь…
как люди в промозглую вьюгу
не злились, а ласковы были друг к другу.

А помнишь…
притих переполненный зал.
Качалов барона во МХАТе играл.

А помнишь…
вон там, на пригорке росла ежевика.
А мы состоялись без шума и крика.

А помнишь…
как страшно нам было вначале.
Но книги печатались. Песни звучали.

А помнишь…
негромкую радость, прекрасную грусть.
Как люди читали стихи наизусть!

Нет… Знаешь…
наверно, всё было не так.
Я всё это выдумал, старый дурак.

В том нашем саду всё давно отцвело.
Здесь не было счастья. И быть не могло.
 

***

С тридцатых годов — непросохшие слёзы.
Людей забирали обычно чуть свет.
И тройка судила,
читая доносы,
листая страницы
бесстыжих клевет.
О сроках тюремных вещали куранты.
И письма летели маршрутами бед,
когда адресаты —
все сплошь арестанты,
где Бога не слышно
и выхода нет.
Тридцатые годы — тревожные ночи.
Кто честен —
в опале. Кто смел,
тот и сел.
Сидели и маршал и чернорабочий,
и кто-то из них попадал под расстрел.
Убрать человека, и нету вопросов!
Сажали на десять, на двадцать пять лет.

…А как же сейчас
клевета и доносы?
Сегодня для этого есть Интернет.
 

Отец

Все мы верим в судьбу.
Но никто наяву
со своею судьбою не сладит.
…Вместе с матерью мы уезжали в Москву.
Нас отец провожал в Ленинграде.

Боже! Как это было давно!
Те года вспоминаешь со стоном.
Поезд вздрогнул и тронулся…
Глянул в окно —
мой отец побежал за вагоном.

Ветерок занавеску в окне шевелит.
И всё меньше людей на перроне…
Я не слышу, —
а он всё вдогонку кричит
мне своё заклинание: «Помни!»

Будто чувствовал он,
будто знал он тогда,
понимал со смертельным испугом,
что уже никогда,
никогда,
никогда
нам не встретиться больше друг с другом.

Будто знал он тогда,
будто чувствовал он,
что стоит под смертельной наводкой.
Будет поезд другой.
И товарный вагон.
И окошечки в нём за решёткой.

Будто чувствовал он,
что за ним
не одним
чёрный ворон придёт белой ночью.
Он простится с семьёю,
и с домом своим,
свою гибель увидит воочию.

Ах, как тяжко об этом всю жизнь вспоминать!
Тень отца окончательно скрылась…
Словно жизнь в этот миг он пытался догнать…
Не успел.
Не сумел.
Не случилось.

Ах, как много тогда погубили людей!
А потом были войны.
Разруха империй.
Были смены незыблемых вроде идей
и всесильных ежовых и берий.

Ах, как всё это было ужасно давно!
Вроде мир изменился…
по форме.
Вроде даже в России другое кино.
А отец всё бежит по платформе.

Вроде прошлых ЧК миновала гроза.
Вроде рядом не слышится стона.
А прикроешь глаза, —
не просохла слеза.
Мой отец всё бежит за вагоном.

Ах, железный проклятый изогнутый путь!
О, как хочется встать на колени…
Наша жизнь и сейчас:
не догнать — не вернуть!
Нет спасенья и нету прощенья.

Нынче память велят нам в застенках сгноить.
Вновь стираются русские корни.
А чтоб наши грехи прошлых лет замолить —
нет такой всероссийской часовни.

Вновь нам всем предрекают бесславный конец.
Вновь союз наш славянский надломлен.
Вновь безвинных людей убивают.
Отец
всё бежит и бежит по платформе…
 

Дети войны

Мы помним Родину в огне
И чёрных ястребов круженье…
Кто знает правду о войне,
Тот ненавидит разрушенье!

О, как мы были влюблены
В наш хрупкий мир, в свои свершенья!
В наш горький век сыны войны
Добру пожизненно верны.

Дети войны! Раскроем друг другу объятья!
Дети войны! В этом мире мы сёстры и братья.
Мы правду войны не сможем предать никогда.
Мы дети войны, братья света, любви и труда.

Теперь у нас иная знать.
Иная мода, как ни странно:
Нас приучают забывать
Высокий подвиг ветеранов.

Обиду воины снесут.
И мы залечим эти раны.
Земная честь и Божий суд
Людей от нечисти спасут!
 

***

Старая платформа… электричка дачная,
да в одни ворота — яростный футбол.
Говорят, счастливый я, говорят, удачливый…
Отчего ж единственный поезд отошёл?

Сердце встрепенётся и вдогонку кинется
за кустом сирени, срубленным давно.
Добрая Малаховка, милая провинция…
Крест-накрест заколочено низкое окно.

Всё поспешней жизнь моя.
Не новей — нео́новей:
мертвенная бледность в яркости огней.
Всё спешим куда-то по тропе гудроновой,
а она тропинок детства не прямей.
 

***

Эта книга писалась для вас,
мой читатель давнишний и новый.
Вы к душе прикоснулись сейчас,
а не просто к печатному слову.

Это жизненный мой репортаж.
Вы смогли его слушать по праву.
Я действительно
искренне ваш

Николай Добронравов

 <<< На заглавную страницу  

© А. Н. ПАХМУТОВА В ИНТЕРНЕТЕ (Pakhmutova.Ru, Пахмутова.РФ) — Роман Синельников (составитель) и Алексей Чарыков (дизайн и программирование), 1997-2024. Все права защищены. Копирование материалов без предварительной договорённости запрещено. При упоминании этого сайта на своих страницах или в СМИ просьба сообщать авторам. Хостинг: Hoster.Ru.

 

 
 
Напиcать пиcьмо
Free Sitemap Generator