СТОЮ возле старого углового дома в пригороде Волгограда, в Бекетовке: вроде он такой же, какой и был, с низкими окнами, белёными стенами, такой же дощатый забор.

Не знаю, сколько ему лет, этому дому. Может, столько же, сколько самому посёлку Бекетовке, который, если верить старожилам, всего чуть-чуть моложе города Царицына, нынешнего Волгограда. Мимо этого дома я ходил сначала в школу, потом на завод — каждое утро и не знал, кто, чья семья в том доме живёт.

Теперь-то знаю… Собраны кое-какие архивные сведения, записаны рассказы разных людей, и вот из них-то, из этих рассказов, сложилась история.

Я стоял на пустынной улице возле этого дома — пронеслась электричка, на базаре возле закусочной сгружали ящики с пивом, мимо дома тарахтели мотоциклы — текла жизнь. А то, что я узнал, уводило меня в горелую степь за Волгой, где лишь ветер гулял да свистели бандитские пули. Был крутой год, двадцать первый…

Из архивных документов. (Справка Царицынского губисполкома). В степях за Волгой, между Житкуром и Кайсацкой, укрываются вооружённые банды, которые совершают нападения на обозы с посевным зерном. Совершено злодейское убийство крестьян хутора Безродного бедняков Степанова и Мухина — членов комбеда… Совершено нападение на комитет бедноты в Житкуре с попыткой разграбить зерно, присланное с Кубани для голодающих…

Постановление собрания членов РКП(б) второго, третьего и четвёртого районов Царицынской городской организации. Одобрить резолюцию X партсъезда. Призываем всех членов РКП (б) Царицына и губернии к сплочению рядов в борьбе за великое пролетарское дело революции и победу партийной линии товарища Ленина.

Послать в уезды, и в особенности в Заволжье, для утверждения великих коммунистических идеалов 350 членов РКП(б) и курсантов совпартшколы…

Протокол собрания партячейки красноармейского полка. Нам необходимо быть не только воинами, но и пропагандистами среди тех, кто ещё не стал коммунистом, но уже является борцом за идеалы коммунизма.

Из справки. Царицынский комитет РКП(б) послал коммунистов в Заволжье на борьбу с голодом и остатками контрреволюционных вооружённых банд, и здесь некоторые наши партийные товарищи полегли. Вечная слава героям пролетариата!

Не могу поручиться, что всё, о чём я напишу дальше, произошло именно в таком порядке и были именно такие сцены — сейчас уже трудно восстановить случившееся шестьдесят с лишним лет назад с доскональной точностью. Представить, что и как было, как могло быть, мне помогли воспоминания…

ЦАРИЦЫН, ГОД двадцать первый, на дворе поздняя осень, предзимье.

— Заходи, Андриан Виссарионович, садись. Есть срочное дело. Пойдёшь с отрядом за Волгу, но на этот раз твоя задача будет труднее, чем обычно, — усталое лицо человека, говорившего это, склонилось к затёртой карте. — Гляди сюда…

Что ж глядеть, собираться надо: Андриан Виссарионович Пахмутов, комиссар чекистского отряда, искоса посмотрел на карту — палец начальника указывал на пустынный квадрат, в уголочке которого, у ногтя, жёлтого от табака, значился махонький хуторишко Упрямовский. В самой степной глухомани. Где-то под локтем начальника выглядывала Кайсацкая, потом Житкур, а левее было синее пятнышко солёного озера Эльтон. Между ними и этой клятой Упрямовкой — ни одного селения.

— Карта старая, — сказал начальник. — Вот в этом месте, — он скользнул ногтем пониже хутора, — и в этом тоже, — ноготь ушёл вправо, — должны быть казахские мазанушки. По две или по одной. Чабаны там стоят с овцами. Две большие семьи. Не исключено, что эти живодёры-бандиты на шашлыках здесь жируют.

Банды второй год скрывались в степях за Волгой, были разношёрстные. Самая свирепая была банда бывшего хозяина богатых пойменных хуторов между Волгой и Ахтубой Бакулина. Царицынские чекисты и чоновские отряды долго гонялись за Вакулиным. На степных хуторах были его последыши. Мелкие банды обросли одичавшими в бегах всякими вахмистрами, купеческими прислужниками, бродягами и другим всяким сбродом, ушли в степи и рассеялись там по казахским кошарам.

Одна такая банда кружила возле Кайсацкой, держа людей на хуторах в страхе Следы после неё оставались везде особенно жестокие. Учинив расправу, банда тут же скрывалась, и захватить её можно было только в тот час, когда она явится в какой-то хутор.

— Людского у них уже ничего не осталось, — говорил начальник, как бы убеждая Андриана Виссарионовича в необходимости того, что ему предстояло сделать. — Это звери. На прошлой неделе в Упрямовке сожгли живым восьмилетнего мальчонку за то, что отец не дал им сала.

Андриан изучал карту, прикидывал, с какой стороны удобнее подходить к Упрямовке с отрядом, заглушал в себе тревогу, какая не может не охватывать каждого, кому предстоит идти на риск.

Ставлю себя на его место… Дома ждут к ужину, хотел приехать пораньше: профессиональный музыкант обещал послушать сына Николая. Надо бы самому присутствовать. Николай, по общему мнению тех, кто слушал его игру не на гармошке или гитаре, а на «культурном» музыкальном инструменте, на пианино, определённо имел талант. Кроме того, хорошо рисовал. Но любовь к музыке была сильнее.

Об этом же, но только через шестьдесят лет мне говорили люди, которые слышали в молодости его игру. Причём играл Николай Андрианович, по их рассказам, на всех музыкальных инструментах: на пианино, аккордеоне, баяне, гитаре и даже на флейте. В годы расцвета немого кино он вёл в бекетовском клубе музыкальное сопровождение и был известным среди царицынских тапёров, а позже — «синеблузников».

Андриан Виссарионович был рад, когда сын сказал ему однажды в душевном порыве, что тоже хочет быть членом партии большевиков. Видел он сына редко, мотался с одного задания на другое, а так хотелось побыть вместе, в семейном тепле… Читаю письмо. В нём Николай Андрианович вспоминает об отце: «Помню его в серой каракулевой шапке-папахе, он очень был похож на Чапаева…»

Можешь на часок съездить домой, к своим, — сказал начальник, закончив излагать суть предстоящей операции. На часок, не больше. Пока отряд подготовится.

— Ни к чему, — вздохнув, ответил Андриан Виссарионович и встал, потянулся к вешалке за тужуркой. — Одно расстройство получится. Лучше уж после ты меня денька на два освободишь. Можно рассчитывать?

— Вернёшься, Андриан Виссарионович, не обидим, — теплея, сказал начальник. — Я Кольку завтра повидаю, скажу, что нужно.

— Спасибо.

Начальник тоже встал — не к лицу вроде было ему показывать волнение, но не выдержал, толкнулся к Андриану, приобнял:

— Успеха тебе, Виссарионыч. В отряде никто, кроме командира, о твоём задании не знает. В Кайсацкую придёт приказ откомандировать тебя срочно в Царицын. Ясно? Пойдёшь в хутор тайно.

Они попрощались. Небо было ясное, стояла холодная сушь. В тот год Поволжье страдало от злой засухи, был голод.

В ночь отряд переправился на пароме через Волгу и рысью пошёл вдоль Ахтубы. Над степью висели яркие холодные звёзды, было светло. Под ногами лошадей хрустела сухая полынь, ночь пахла пылью, когда должен был уже лечь снег.

В КАЙСАЦКОЙ всё произошло по плану, и Андриан Виссарионович уверовал в успех операции. Его вызвал начштаба отряда и кисло сообщил:

— Велено тебе, Пахмутов, возвращаться в Царицын. Провожатый нужен?

— Обойдусь.

— Зачем-то срочно требуют.

— Значит, нужен.

Такой разговор вели они, и, может быть, начштаба догадывался, что совсем не в Царицын возвращают комиссара, да помалкивал.

Андриан Виссарионович в тот же час покинул Кайсацкую. Пошёл по царицынской дороге, на окраине жил человек, гонявший в город лошадей, но до него комиссар не дошёл, свернул в проулок. За станицей в неглубокой балке вытащил из мешка заношенные цивильные штаны, картуз, переоделся. Стал горожанином, странствующим по сёлам в надежде выменять кусок хлеба.

Менять у Андриана Виссарионовича было на что: мешок, набитый добром в Царицыне, был тяжеловат. Он приладил его за плечами и пошёл по просёлку в Упрямовку навстречу опасности.

По замыслу операции Андриан Пахмутов действовал один до того часа, пока не нащупает бандитское гнездовье. Меньше знают — меньше риска. Разведчики погибали и погибают чаще не от своих ошибок — от предательства. Кто-то притаился и ждёт часа, чтобы совершить подлое дело. Сколько их было, перекрасившихся лютых врагов новой власти…

На закате солнца Пахмутов вошёл в Упрямовку в надежде, что никто, кроме тех, кому положено, не знает, зачем он здесь.

— Посоветуй-ка, друг, у кого тут переночевать можно? — Андриан Виссарионович поставил мешок возле ног. — Может, сальце у кого водится? Мог бы выменять, есть на что.

Мужик, у которого он это спрашивал, нелюдимо поглядел на него водянистыми глазами. Глаза эти цепко изучали чужака: в тот тревожный год в деревнях боялись всякого незнакомого человека. Угадай, кто он такой и что у него на душе, когда по ночам только и слышишь бандитскую пальбу.

Упрямовка оставалась на особом положении: Совет из неё ввиду бандитских налётов был переведён в более безопасное место. Люди были измотаны затяжной неопределённостью, а тут обрушилась засуха. Крестьянские дворы обнищали, людей косил голод. Кому посчастливилось собрать хоть немного хлеба и удержать скотину, были запуганы насмерть, по ночам их грабили. Люди убивали друг друга из-за ведра зерна, куска зажелтевшего старого сала, из-за манерки пшеничной муки, припрятанной на чёрный день.

— Нам бы у кого самим выменять кусок хлеба, — наконец сказал хмурый хозяин, — Кто тебя сюда направил-то?

— В Кайсацкой посоветовали. Говорят, у вас в прошлом году хороший урожай был, запасы должны остаться.

Мужик снова долго и недружелюбно поглядел на Андриана Виссарионовича, будто хотел угадать, кто пред ним.

— Запасы-ы, — глухо и протяжно сказал он и выругался:— Шагай отсюдова!

Андриан Виссарионович обошёл другие дворы, и там его тоже встречали хмуро, разговаривать отказывались. Но в одном доме, где лежали больные старики, ему посоветовали наведаться к одинокой вдове Насте. Живёт бабёнка одна, дом валится, мужские руки нужны.

Анастасия — молодая, крепкая женщина. Сомнительно слушала она объяснения Андриана Виссарионовича, но пустить к себе в дом на постой согласилась.

— Не знаю, кто ты такой — словам нонче веры нету, не обессудь, но человек ты, видно, порядочный, — сказала она, — и я тебе поверю. Наменять ты у нас ничего не наменяешь, а мне помощь нужна. — Исхудалое лицо её осветилось чем-то вроде улыбки. — Заходи, меняльщик, в хату.

Видать, Анастасия была проворной женщиной: она имела в доме некоторый запасец прошлогодней пшеничной муки, масла подсолнечного, солёной баранины. Она прикрыла дверь, строго взглянула на гостя:

— Теперь говори честно: зачем к нам пришёл? Банду ловить?

Не дрогнули его глаза, ничем не выдал он своей тревоги, но внезапный этот вопрос хозяйки отозвался уколом в сердце. Чем-то выдал себя? Чем? Как она могла догадаться, если это только догадка? А вдруг не догадка, вдруг его сознательно навели на её дом, а у неё, у этой запасливой бабёнки, самая натуральная бандитская ловушка?

Чего не подумаешь… Но Андриан Виссарионович виду не подал, открыто поглядел в насмешливые Настины глаза, передёрнул плечами, говоря с артистической беззаботностью:

— А что, я похож на ловца?

— Не знаю. Похож-не похож, не моё дело. Просто хочу предупредить на случай: они хитрые, эти, за которыми гоняются. Хитрые, и много им известно. Если подосланный, имей это в виду. Кто-то у них есть свой в Кайсацкой и в Царицыне, наперёд сообщает. Завтра облава, а им в ночь уже известно.

Андриан Виссарионович вспомнил о двоих пропавших в здешних местах разведчиках, посланных по следу банды. Настя, Настя, знала бы, какие это были ребята… За тебя ведь, Настя, шли на верную гибель, и я, если что, за тебя, за твоих будущих детей, если они у тебя будут, сложу вот здесь, в твоём доме, голову…

— Им всё заранее известно, вот они и нахальничают, всех людей запугали, паразиты, — зло сказала Анастасия.

Андриан Виссарионович намерился было подыграть ей: цену себе набивают бандиты, потому и похваляются своей связью в советских органах (не намекнёт ли поопределённее, не даст ли ниточку, может, что-то слышала в бандитских разговорах, сболтнули спьяна), и не успел развить разговор. Анастасия повернулась к окну и вдруг испуганно отпрянула в глубину избы, побледнела.

— Легки на помине, — тихо сказала, крестясь. — Ховайся в хлеву.

По улице взбивали пыль трое верховых с карабинами и саблями, в грязной, замусоленной полувоенной одежде. Заглядывали во дворы, что-то спрашивали.

— Ховайся быстрее, может, не найдут, — суетилась Настя.

— Спасибо тебе, Анастасия, не знаю, как величать тебя, — Андриан Виссарионович выглянул в окно: верховые приближались к её дому, — Найдут, зарубят ведь и тебя вместе со мной. Спасибо. Скажешь, работник я твой, из города голод сюда загнал. На всякий случай моя фамилия Орлов. Орлов Андриан, поняла?

Под окном заржал рысак, хлопнула калитка. Настя — краше в гроб кладут — вышла из дома, встретила опасных гостей во дворе. Во двор зашли двое, третий остался караулить у калитки, с лошади не слезал, винтовка на животе.

— Кто такой? — один из двоих вошедших в избу, сытый усач, шагнул к Андриану Виссарионовичу. — Не шевелись. Документы на стол!

Андриан Виссарионович слегка усмехнулся:

— Подозрительных ищете? А сами-то кто будете? Чекисты, что ли? — Вынул из кармана справку Царицынского Совета, разрешающую производить гражданину Орлову меновую торговлю в связи с исключительно тяжёлыми условиями его семьи.

— Постоялец мой, — сказала Настя. — Ничего плохого за ним не замечаю.

— Давно у тебя живёт?

— Три дня, да человека сразу видно.

Усач оглядел Андриана внимательно, покрутил в руках справку.

— Пошли, Трофим. Настя ведь ручается, — поторопил второй от двери.

— Больше никого чужих в хуторе нет? — спросил усач Настю.

— Не знаю, вроде не было.

— Кого ищете? — спросил невинно Андриан Виссарионович. — Может быть, я помогу?

Усач насторожился:

— В Кайсацкой был?

— Был.

— Видел там конный отряд из Царицына?

— Не знаю, из Царицына или откуда, но кавалеристов видел. Много, — добавил он.

— Надо бы прихватить тебя, — сказал усач, — да пешком вести долго, а в седло брать обуза. Сиди здесь! — строго глянул на испуганную Настю. — Уйдёт, тебя порубим на куски.

Громыхнула дверь, бандиты ускакали. Андриан Виссарионович метнулся следом во двор: пыль за лошадьми опадала на той дороге, которая вела к чабанской кошаре казахов. Значит, там банда. Он вернулся в дом.

— Пока живой, уходи, — всполошилась Настя. Но было поздно.

На хуторской улице опять послышался дробный стук копыт.

— Здесь красавчик…

Андриану Виссарионовичу скрутили руки, связали сыромятным ремнём.

— Будем знакомы, товарищ Пахмутов, — сказал с издёвкой усач, глаза его осоловели от злобы. — Поймался, комиссар…

Значит, всё-таки предательство. Как ни береглись, кто-то проник в тайну операции, догадался, выдал. Кто? Поздно было спрашивать себя.

Предателя не нашли, но он был. Иначе как в банде стало известно подлинное имя «гражданина Орлова»? Почему, поверив первый раз, бандиты вернулись теперь уже именно за Пахмутовым? Кто-то сказал им… А ведь, может быть, он остался жить — тот, кто это сказал? Сменил обличье, пустил корни…

Вскоре после того, как у Насти в доме был схвачен комиссар, в Упрямовку на рысях прискакал красноармейский отряд из Кайсацкой. Сообщил ли кто, или это было стечение обстоятельств, наконец, предчувствие командира — неизвестно…

Через много лет Николай Андрианович получил письмо от одного из бывших бойцов этого отряда, из которого узнал: Настю нашли в доме избитой плетьми до полусмерти, но она была жива и ещё смогла указать, куда ушла банда. Началась погоня. Отряд настиг и разгромил её, но комиссара Пахмутова спасти уже не удалось: бандиты расправились с ним раньше.

Андриана Виссарионовича начали избивать и пытать сразу в доме Анастасии. Он молчал, молчал и потом, в стане бандитов. Тогда они в злобе накинули на него аркан, привязали к лошади и на скаку таскали по степи, пока не замучили насмерть…

В письме, вспоминая отца, Николай Андрианович рассказывает: «В 1921 году в Царицыне в здании, где сейчас находится Музей обороны, была устроена выставка, посвящённая борьбе с бандитизмом. Я видел там последнюю фотографию отца: он лежал, замученный бандитами, на снегу с верёвкой на шее. Я об этой фотографии матери не говорил, но она откуда-то узнала, кто-то ей сказал, и она пешком пошла в город из Бекетовки за восемнадцать километров. Была в этом доме, всё видела. По возвращении домой с нею начались сердечные приступы, и вскоре мама умерла…»

Мученической кровью оплачено будущее, и когда по ночам в осеннем небе над степью загораются звёзды, мне кажется, это горят души павших за наше счастье. За народ. Есть на небе и звезда комиссара Андриана Пахмутова.

ЦАРИЦЫНСКАЯ ЧК, желая как-то приглушить горе в семье, в память об Андриане Виссарионовиче, подарило сыну старинное пианино. В ЧК знали о блестящих музыкальных способностях Николая. Пианино было привезено из дома какого-то лесопромышленника, бежавшего с белыми, и стояло в красном уголке ЧК. Подарок пришёлся по сердцу Николаю.

Через годы на этом старом пианино, стоявшем в бекетовском доме, четырёхлетняя дочка Николая Андриановича Аля исполнила свою самую первую мелодию собственного сочинения. В этой мелодии было что-то о комиссарах, о дедушке Андриане, рассказ о котором она услышала от своего отца.

Много лет спустя, уже известным композитором, Александра Николаевна приехала на родину и на встрече с земляками сказала:

— Многое связывает меня с этим городом. Если сказать одним словом, это — родина. В нашей семье свято хранится память о моём дедушке Андриане Виссарионовиче, комиссаре отряда. Отец мой, Николай Андрианович, вступил в партию большевиков в восемнадцатом году. Я многим обязана им обоим в жизни…

Перечитываю сейчас эти слова, и мне кажется, откуда-то из далёких далей тихо доносятся аккорды старого пианино, возвращая всё, что было в грозные годы.

ОСЕНЬЮ я был в поездке по степным сёлам за Волгой. Ночевал на чабанской «точке». В центре бригадного посёлка на столбе будоражил степь громкоговоритель. В ночи звучала песня: «Нам с детства снится небосвод и звёзд серебряные чащи, и стал певцом иных высот герой, в бессмертие летящий…»

Я узнал песню по музыкальному почерку. Её невозможно было не узнать: такой почерк принадлежит только одному нашему композитору — той девочке Але, которая училась играть на старом пианино, подаренном отцу царицынскими «рыцарями революции».

В ночной степи, среди просёлков, на одном из которых оборвалась жизнь комиссара Андриана Пахмутова, песня рождала такие чувства, каких я уже давно не испытывал. Мелодия не обволакивала сердце, как у многих нынешних песнетворцев, — она билась в него, звала быть лучше, чем ты есть, выше и чище.

Звёзды на чёрном небе внимали этой мелодии и мерцанием своим словно посылали сигналы: спасибо за память, спасибо, спасибо…